Читать онлайн книгу "Христов братец. Русские духовные стихи, легенды и сказки"
Христов братец. Русские духовные стихи, легенды и сказки
Сборник
Лариса Иосифовна Фарберова
В этих стихах, легендах и сказках, щедро сдобренных фантазией – кроется правда, отражен опыт жизни души русского человека, опыт его человеческих срывов – и восстаний чудом и помощью Божьей, опыт его сложной, кровавой подчас, но благодатной истории, его человеческой немощи и любви, его веры. Веры вовсе не такой простой, как иногда считают те, кто красит Русь и ее народ в однозначно гламурные цвета и воздыхает об идиллической «Святой Руси» и «народе-богоносце». Смирение пред Богом – и детский бунт против Отца, сладостная тяга ко греху – и глубина покаяния, почитание церковной обрядовости – и кажущаяся никчемность русских юродивых и странников, языческий страх перед смертью и загробными муками – и крестная любовь ко Христу и пасхальная радость, всё спаяно воедино в русском сердце. Как документ души, как срез русского сердца и следует читать книгу «Христов братец».
В антологии участвуют тексты пяти книг: стихи – «Голубиная книга»: Русские народные духовные стихи XI–XIX вв. Московский рабочий, 1991; легенды – «Народные русские легенды А. Н. Афанасьева» Наука, Новосибирск, 1990; сказки – «Народные русские сказки А. Н. Афанасьева» : в 3 т. М., Гослитиздат, 1957–1958.
Христов братец. Русские духовные стихи, легенды и сказки
Составитель Лариса Фарберова
Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви
ИС Р18-815-0542
В антологии участвуют тексты пяти книг: стихи – «Голубиная книга»: Русские народные духовные стихи XI–XIX вв. Московский рабочий, 1991; легенды – «Народные русские легенды А. Н. Афанасьева» Наука, Новосибирск, 1990; сказки – «Народные русские сказки А. Н. Афанасьева»: в 3 т. М., Гослитиздат, 1957–1958.
«Гадательное стекло» русской сказки
Вступая в сказочный мир, мы словно возвращаемся в «те баснословные года» (Тютчев), когда сказки нам рассказывали старшие. Но если мы ищем в них только погасшего душевного тепла, то уже на пороге нас может постигнуть разочарование. Сказка учит, развлекает, веселит, пугает, баламутит воображение, но не всегда греет или старается приласкать. В младенчестве сказки приходят к нам уже обработанными, обструганными, без сучков и шероховатостей, грозящих занозами. Когда-то они предназначались вовсе не детям, но взрослым, детства еще не утратившим. Или желавшим к нему вернувшимся. Сказка стирала границы между взрослостью и детством, обыденным и «баснословным».
Когда «сказка сказывается», она не только что-то рассказывает. Прежде всего она создает внутреннее пространство своего «сказа», собирая круг посвященных слушателей. Это область чудесного, в которую, как в детство, хотят окунуться. Оттого, как говорят исследователи, она никогда не исполняется лишь для себя. «Если сказочник рассказывает сказку в одиночестве, – говорит академик Д. С. Лихачев, – то он, очевидно, воображает все же перед собой слушателей. Его рассказ есть в известной степени и игра, но в отличие от игры лирической песни – игра не для себя, а для других. Лирическая песня поется о настоящем, сказка же рассказывает о прошлом, о том, что было когда-то и где-то»
.
Такое прошлое не уходит, но как будто затаивается в нас. Оно сохраняется в общей или общинной памяти. Сказка – как непреходящее воспоминание. Причем воспоминание о том, чего не было и быть не могло в земном текущем времени. Оно приходит из иной, необыкновенной реальности. Реальность эта может быть бытовой, но может быть и священной, когда повествует о делах Божиих в мире. Так Голубиная книга (первая из «сказов» нашего сборника), падает прямо с неба («со небес та книга повыпадала») и рассказывает о начале творения. «Да с начала века животленного сотворил Бог небо со землею, сотворил Бог Адама со Евою…». Священная история, хранящая в себе всю премудрость и все тайны, о которых мы знаем из Библии, переходит в повествование, когда эти тайны не просто сообщаются, [1 - Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. – М., 1978.– С. 225.] но поются. Пение, когда-то звучавшее и словно растворившееся в сказке – не только способ передачи особого знания, но суть его. Дела Божии нельзя передать простым пересказом, но поющим соучастием в них. В Голубиной книге 40 царей, 40 королей с королевичами и 40 калик и начинают вопрошать царя Давыда Евсеевича. Они задают ему «детские» вопросы, ибо только через них может сказаться священная тайна творения:
От чего зачался наш белой свет?
От чего зачалося солнце праведно?
От чего зачался светел месяц?
От чего зачалася заря утрення?
От чего зачалася и вечерняя?
От чего зачалася темная ночь?
От чего зачалися часты звезды?
Объяснение Давыда Евсеевича достойно псалма его царственного прототипа:
А и белой свет – от лица Божья,
Солнцо праведно – от очей его,
Светел месяц – от темечка,
Темная ночь – от затылечка,
Заря утрення и вечерняя – от бровей Божьих,
Часты звезды – от кудрей Божьих!
И вот Голубиная книга словно выдает нам секрет: когда Бог создает мир, Он погружает в него лицо. Свет, солнце, месяц, ночь, заря становятся Его иконами. И о делах Его вещает свет. Сказочник превращает в песенный сказ неисчерпаемую тайну творения, которая здесь, в какой-то глубине народного сознания сливается с тайной воплощения. Сказка не спорит с Библией, но так слышит ее, так перепевает. И если она уходит в незапамятное, хоть и близкое прошлое, то в песне она обращается к непреходящему, к настоящему. Строгая правда веры становится красотой чудесного, которое верит по-своему, производит мир от Бога и наполняет мир Им, образ Которого напоминает удивительного великана. Голубиная книга, когда она воспринималась по-детски и непосредственно, была дозволена, а когда к ней подошли по-взрослому, воспитательно, репрессивно, то запретили как языческую. Потом она стала почтенным фольклором и предметом ученого исследования. А название ее, как говорят источники, идет от слова «глубинная», раскрывающая глуби мудрости и мироздания, но интуиция языка свела воедино глубину с голубицей, найдя в них неожиданное родство: глубь подлинного, сущностного знания о мире не горька, а ласкова, кротка сердцем, нежна цветом, подобна голубизне неба, голубице, символе Духа Святого. Вероятно, сказители этой книги не очень отличали библейскую веру от своей, домашней, певческой, сохранившей какие-то пласты двоеверия, залежи язычества, но уже пронизанного изнутри светом Христовым, делая ее тем самым более понятной или, скажем, в народном понимании, более правдивой.
Правда в этих сказках своя, чаще всего она сливается с порывом милосердия, но иногда и спорит с ним. Всего важнее победа над злом. Правда всегда непременно побеждает Кривду, гордый богач наказывается разбойниками, своими же крестьянами, и в конце концов женой, которая приказывает зарыть его живым в землю, Марко богатый – а богатство в сказке дается только в награду за честность, храбрость и бескорыстие, у кого этого нет, оно отнимается, – остается вечным перевозчиком у Змея, жадная старуха, прообраз ненасытной жены в Сказке о рыбаке и рыбке, вместе с мужем превращается в медведицу и медведя. Даже Богородица Мария сурово наказывает провинившегося. Правда Божия в сознании сказочников доказывает себя, как правило, силой, противостающей явному злу. Однако для победы правды всегда требуется вмешательство чудесного.
Чудесное живет и в сказке и в мифе, хотя между ними и есть различие. «Сказка знает такой мир, где все шиворот-навыворот – страну-наизнанку: там телега тащит осла, там кубы катятся, там носят воду решетом, варят уху из еще не пойманной рыбы и шьют одежды из шкур еще не убитых зверей. Но чудеса страны-наизнанку – сплошь обнаженный сарказм. Мифу же для создания чудесных существ и предметов, для совершения чудесных действий не нужно прибегать к сарказму, к скрытой карикатуре и иронии. Налицо полная серьезность[2 - Голосовкер Я. Э. Имагинативный абсолют. – М., 2012.– С. 112.]. Юмористический, улыбчивый задний фон очень существенен в русской сказке, он смягчает многие жестокости, ибо сказка отнюдь не сентиментальна, но все, что там происходит – всерьез и не очень. В сказке не живут, как живут в мифе, скорее ею расцвечивают жизнь.
Иногда она приходит во сне и устанавливает свои законы в жизни, и тогда упраздняются границы между церковным, священным, спасительным и мирским, житейским, бытовым. И там и здесь действуют особые законы, забытые законы детства. Это детство Христово, и в него, по словам Иисуса, нужно обратиться, чтобы войти в Царство Божие. Иным словом, стать братцем Христовым. Сказка сказывается для того, чтобы вернуть взрослому живущего в нем «братца-ребенка», сделать его мыслящим по-детски и по-детски спасающимся. Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф 18:2). Это, может быть, один из самых загадочных текстов Евангелия и менее всего комментируемых. Как обратиться в дитя, когда ты отяжелен опытом, нагружен попечениями житейскими, страстями, страхами, борьбой за жизнь, соперничеством с другими, заботой о социальном статусе и погоней за собственным «я»? Сказка не объяснит, но покажет как. Она поможет читателю или слушателю стать подражателем Христу, обрести глубинное родство с Ним. И тогда и Он сам, Тот, Кто бродит по земле, встретит тебя в «рабском виде». Но только младенческий взгляд способен узнать его. Однако для того, чтобы этот взгляд в себе засветить, нужно самому измениться, пройти через испытания, которых всегда вдоволь как в реальном мире, так и в сказочном.
Стать как дети – это значит научиться встречать чудо на каждом шагу и узнавать Бога там, где разве только святой, «чистый сердцем», может его признать. Узнавать и жалеть. В детском мире жалость играет куда более важную роль, чем во взрослом, где она стала состраданием. Но сострадание бывает холодно, отстраненно, жалость всегда близка и тепла. В народном языке совсем до недавнего времени жалость означала то же, что и любовь и часто говорилось «он жалеет» в значении «любит и милует». Дети любят жалостью; вот незнакомец заходит в дом, просит еды и ночлега, хозяин жалеет его, а таинственным гостем оказывается Сам Христос и оказавший милость вознаграждается сторично. За милость-жалость посылается и богатство, и дом, счастливое замужество всего-то за кусок хлеба или стакан воды.
Бедняк пасет трех своих овец вместе с овцами богача. Сначала у него забивают одну, потом другую, он печалится о них – не отголосок ли притчи о потерянной овце? – видно, что и ее очередь пришла, но с последней он уходит в горы, где его находит отец. А ночью под видом странников приходят Христос и Петр и отец зажарил единственную овцу для гостей, потом собранные кости превращаются (Иисусом) в целое стадо. За малый дар – целое богатство! Здесь вспоминается пророк Нафан, обличившей прелюбодея Давида притчей о единственной овце, украденной им, но в сказке притча переиначивается. Когда же богач пытается проделать то же самое – зарезал все стадо и угостил всех бедняков, чтобы получить больше, у него ничего не получается, так как делал он это напоказ, по-фарисейски (Награда и наказание).
Библейские сюжеты в книге часто переплетаются со сказочными. Вот Бедная вдова – словно ожившая тень вдовы Сарептской, накормившей пророка Илию, или притчи умножения хлебов! Бедная вдова принимает странников, а странниками были как раз Христос и апостолы. Кормить нечем – краюшка хлеба, и молока корова не принесла. Ничего, говорит Христос, давай, что есть. И наелись все одной краюшкой, еще ломтей сколько осталось! Вдова удивляется, а Христос говорит: ничего, бабушка, все от Бога! Утром и мука появилась, а не было, и блинов напекла… Ну, там на этом не кончается, там еще события, но это суть, и что вдове этой будет на том свете прекрасно, как в чудном саду, а богачу жадному как в болоте!
Иногда роль Спаса берет на себя святитель Николай (Святитель Николай – порука), и в этой сказке неожиданно проглядывает сюжет гоголевского Вия, но со счастливым концом, когда купеческий сын, читающий псалтырь над усопшей, освобождает ее от злых чар и потом на ней женится. Сказка вообще хороших людей старается «жалеть». Как жалеет она Алексея человека Божия, Римского святого, столь глубоко вписавшегося в русскую религиозность, память и душу, увидевшую в нем русского Христа, как когда-то она узнала Его в святых-непротивленцах, Борисе и Глебе. Алексей повторяет подвиг «обнищания», самоуничижения (Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба… Кол 2:6), отказавшись от земного счастья, отправляется нищенствовать. Лишь в конце жизни под видом странника является своим родителям. Уподобившись Христу, Алексей становится провожатым в Царство Божие. Он не требует повторения своего подвига, но лишь молитвенной памяти о нем, за которую даруется Царство Небесное.
Кто Олексия воспоминает,
На всяк день его, света, на молитвах,
Тот сбавлен будет вечныя муки,
Доставлен в Небесное Царство.
Рядом со святостью кротости и обнищания – грех жадности и стяжания; здесь и мачехи, которые хотят извести падчериц, здесь и преисподняя, которая приготовлена богатому. Богатство неправедно, хотя Бог может одаривать им за смирение и праведность. Все сказки построены на неких архетипах, заложенных в нашем сознании, они лежат у корней нашего опыта и не размываются временем. Вот сказка о Марье Моревне, девице-богатырше; мы находим интересный анализ ее у К. Г. Юнга (Феноменология духа в сказках). Он определяет Кащея как злого духа, скованного цепями предводительницей небесного воинства – Марьей Моревной… Там тело погибшего поливается живой и мертвой водой, которая воскрешает всех героев. Мертвая вода восстанавливает тело, живая – воскрешает. Мертвая – которой омывали покойника, а живая – святая, т. е. освященная на Крещение, которую хранили в каждом доме. В принципе мертвая даже не нужна, это магический ритуал, не более, якобы от мертвой тело срастается, а от живой – оживает, воскресает. Герой вечно странствует, но путешествует не он, а его душа. «Путь героя сказки – это путь Духа», говорит где-то о. Павел Флоренский, ибо дух проходит через испытания, чтобы обрести Царство Божие внутри себя. Ибо сказано: Царство Небесное силой берётся (Мф 11:12). Но у того, кто хочет добыть его, часто находятся и помощники – добрые старцы или злые старухи, подвергающие испытаниям силы души, как и звери или силы природы.
То, что связывает сказки и Благую Весть – не просто чудо, но неизменная вера в него. Чудо неожиданного спасения, исцеления, воскресения. Каждая сказка – как вторжение какого-то необыкновенного и радостного события. Такая вера в чудо воспитывается с младенчества, которое следует в себе вновь открыть, в которое нужно обратиться, чтобы войти в Царство.
Выходя из библейской плавильни, сказки живут уже жизнью самостоятельной, становятся «светскими», вливаются в творчество великих писателей, сохраняя в себе искорку словесного огня. Вот Сказка о царе Салтане и царевиче Гвидоне Пушкина; это почти полный пересказ сказки По колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, само название говорит о чудесном, царственном происхождении героя. Такой сынок рождается у Ивана Царевича от любимой жены – с солнцем во лбу, месяцем на затылке. Но его забирает старшая сестра, а жену с подкидышем – ослепили и в бочку засмолили, и в море бросили. И вот по слову мальчика «по моему прошению, по щучьему велению, по Божьему благословению» (тут и молитва, и рыба, и благословение), пусть бочка остановится – остановилась, пусть расколется – раскололась, пусть маменька прозреет – все сбывается по «власть имеющему» слову, маменька снова зрячая, и выходят они на остров, там дворец и многое другое – по слову мальчика с солнцем во лбу. То есть в каком-то смысле отдаленный отклик на рождение Иисуса, Которого хотели погубить (младенцы, убиенные в Вифлееме) и Который творит словом Своим и город и сад.
Теперь мы видим, как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, говорит апостол Павел в Первом Послании к общине Коринфа (13:12). Русская сказка – тусклое стекло, одно из многих, в том смысле, что правда Божия светит, пробивается в ней, хотя и увязает в разноцветных народных лубочных узорах. Это, конечно, никакое не благовестие, никакие сказки, даже сложенные все вместе, не заменят ни одного стиха Евангелия, но это «сказ» о братце Христовом. Причем не один, «братцев» ведь много. Братцы – праведники, которые наполняют эти бабушкины рассказы. И сами бабушки в них участвуют, ими по своему благовествуют. Истории рассказывают про Страшный суд, про Архангела Михаила, Адама и Еву, про ангела, служившего батраком на земле за то, что ослушался Бога. Но тот, кто идет против воли Божией, впускает дьявола, который набирает силу (Пустынник и дьявол), и сказка рассказывается как предупреждение: мол, блюдите, как опасно ходите (Еф 5:15). Но щедрость даже и после смерти помогает выйти из ада (Скрипач в аду). А иногда справедливость перелагается на милость (Господь и церковный староста). Проповедует важность поста (Двенадцать пятниц), связывая пост по пятницам с ключевыми вехами в истории спасения (убийство Авеля Каином, Воплощение Господа, распятие, канун Вознесения, канун Троицы, вознесение на небо пророка Илии, канун Преображения, канун Успения, канун усечения главы Иоанна Крестителя, канун Рождества, Крещение). И хотя отнюдь не все эти события выпадают на пятницу, но за ними стоит то, что православное богословие называет «освящением времени», когда время астрономическое вписывается в церковное и преображается в нем, чтобы жить по его законам.
Но сказка не была бы сказкой, если бы не обещала насущных благ, приют в Царстве Божием, но при том не перемежала бы их с наказаниями. Коли муж с женой не соблюдают сих святых пятниц, сын их будет вор и разбойник. А вот происходит чудесное Крещение (Как Господь крестил младенца), когда отец мальчика по бедности никак не мог найти крестного своему сыну, и сам Господь стал крестным его, оказал ему ад и рай, и мальчик сделался потом подвижником. В этой сказке есть свое новозаветное послание: во всяком Крещении участвует Господь, и когда Крещение раскрывается в жизни, крещеный делается святым. Вот Богородица Мария беседует со Своим Сыном во сне (Сон Богородицы) и предрекает грядущую славу Свою и «ублажение». В этом сне отражается, собирается знание о богородичном присутствии в православной Церкви. Но вместе с тем это именно сказка, ибо четкой границы между пространством сказочным и церковным не существует.
«Пространство сказки необычайно велико, – пишет Д. С. Лихачев, – оно безгранично, бесконечно, но одновременно связывается действием, не самостоятельно, но имеет отношение к реальному пространству…, (которое) не соотносится с тем пространством, в котором живет сказочник и где слушают сказку слушатели. Оно совсем особое, иное, как пространство сна»[3 - Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. – М., 1978.– С. 338.].
Кто этот сон святой знает, – (обещает Христов братец)
Да кто этот сон рассуждает,
Да кто этот сон исполняет, —
Наследует Царствие Небесное.
Священник Владимир Зелинский
«И что за слово Христово без примера?»: евангельская этика в народной легенде «Христов братец» и русская литература XIX века
(«Идиот», «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского, «Казак» А. П. Чехова)
В русском христианстве…одно человеколюбие, один Христов образ, – по крайней мере, это главное.
Ф. М. Достоевский
В Средние века были глубоко пережиты, приняты в сердце евангельские слова Спасителя о том, что творение милостыни бедному и страдающему есть помощь Ему самому и путь достижения Царствия Небесного: «…приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. <…> так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25: 34–36, 40). Это каритативное служение любви отражало самую суть христианства – кеносис[4 - Кеносис (греч. kenosis – «опустошение, истощение») – ключевой концепт православного богословия, означающий добровольно принятое Христом уничижение: «уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Фил. 2: 7–8). В кенотически понимаемом христианстве жертвенная любовь, милосердное снисхождение Бога к грешнику преобладает над страхом Божиим и Законом.] жертвенной Любви Христовой, бесконечного Милосердия «Сына Человеческого». Это служение стало критерием суда Божьего: «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную» (Мф. 25: 46).
Заповеданное Христом каритативное служение ближнему нашло отражение в многочисленных житиях и народных легендах, где человек испытывается случайной встречей с Христом в образе нищего или прокаженного. Особенно популярен этот сюжет был в средневековой Европе. В латинской повести «Об Иисусе Христе, избитом в образе нищего, над которым сжалился один брат-конверс» явление Христа в образе нищего объясняется Его глубочайшим смирением и обосновывается библейским словом: «Смирение Иисуса Христа так велико, что иногда Он является в образе болящего. Однако чаще всего Он принимает образ прокаженного. Что первое истинно, свидетельствуют Его собственные слова в Евангелии: “Болен был, и вы посетили Меня”. А о втором говорит пророк Исайя: “Он взял на себя наши болезни и понес наши страдания, а мы думали, что Он был подобен прокаженному, поражаемый Богом” и далее[5 - «Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились» (Ис. 53: 3–5).]. Тому можно найти много примеров в “Диалоге” святого Григория[6 - Имеются в виду «Диалоги. Собеседования о жизни италийских отцов и о бессмертии души» свят. Григория Великого (Двоеслова) (ок. 540–604), которые представляют собой «латинский патерик» о жизни подвижников IV–VI вв. Например, в 40 главе повествуется о том, как диакон Пасхазий (заблуждавшийся в богословском споре и получивший за это наказание после смерти) был прощен как «человек удивительной святости, преданный делам милосердия, питатель нищих до пренебрежения к себе самому»: «своим милосердием к бедным Пасхазий заслужил возможность получить прощение тогда, когда уже ничего не мог делать».]».
Сюжет на евангельские слова Спасителя был известен и в Древней Руси. В проложной повести «О некоем игумене, которого испытал Христос в образе нищего» игумен (предпочитающий общаться не с нищим, а с богатыми и власть имущими мира сего) не проходит испытания встречи с Христом в образе нищего: «Услышав эту повесть, братия, не будем отводить взгляд от бедных, потому что Сам Христос Вседержитель ходит по земле в образе нищих. И подающие нищему, Христу в руки подают. А те, кто ест и пьет с богатыми, удовлетворяют своему желанию славы от мира сего».
Евангельские слова о том, что в образе нищего и убогого милостыню принимает Сам страдающий Христос стали вдохновляющим источником деятельного христианства, каритативного служения нищему, убогому, больному. Духовный путь св. Франциска Ассизского (1182–1226) начинается со случайной встречи с прокаженным. Увидев его на дороге, Франциск преодолел христианской любовью инстинктивное отвращение к прокаженному, сошел с коня, чтобы поцеловать его и дать ему милостыню, после чего прокаженный чудесным образом исчез (Второе Житие Фомы Челанского, V, 9). В служении прокаженным «горькое» отвращение Франциска стало «сладостью» для его души и тела (Завещание св. Франциска). Основывая братство, Франциск называет своих учеников «миноритами» – «меньшими братьями», тем самым отсылая к словам Христа о каритативном служении ближнему. Милосердие Франциска нашло свое выражение в христианском искусстве – на фреске Джотто «Франциск отдает свой плащ бедному рыцарю» (Сцена из Жития св. Франциска. 1290–1295. Верхняя церковь Сан-Франческо, Ассизи), изображающей Франциска, охваченного «пылким состраданием» (ит. compassione per affettuosa pieta) (Большая Легенда св. Бонавентуры, гл. 1, 2).
Словами Христа о служении ближнему было вдохновлено подвижничество и другой великой святой – Елизаветы Венгерской (Тюрингской, 1175–1235). Оставив после смерти мужа богатую княжескую жизнь, Елизавета приняла «серую рясу францисканцев» и стала служить в лечебнице больным беднякам и прокаженным: «Однажды, когда они мыли и кормили больных, Елизавета сказала своим служанкам: “О, как хорошо, что мы здесь. Мы умываем, купаем, кормим и поим нашего Господа Иисуса Христа”» (Житие св. Елизаветы Венгерской. Немецкое житие).
В середине XIX в. в России пробуждается глубокий интерес к народному религиозному сознанию, в котором евангельские и житийные сюжеты находили свое живое преломление. Ключевым событием для открытия этого «Евангелия от народа» стал выход сборника «Народные русские легенды, собранные А. Н. Афанасьевым» (М.: Издание К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859)[7 - Первое издание вышло в 1859 г. в Лондоне, а второе – спустя несколько месяцев в Москве.]. Официальная церковь и государственная власть не приняли этого удивительного свидетельства народной веры: даже подвергнутая жесткой цензуре книга вызвала негодование высшего духовенства и была запрещена[8 - В письме митрополита Московского Филарета обер-прокурору Синода гр. А. П. Толстому сборник назван «полным кощунства и безнравственности», о чем последний писал 19 апреля 1860 г. в письме к министру народного просвещения, излагая мнение Филарета: «…к имени Христа Спасителя и святых в сей книге прибавлены сказки, оскорбляющие благочестивое чувство, нравственность и приличие, и что необходимо изыскать средство к охранению религии и нравственности от печатного кощунства и поругания» (Цит. по: Порудоминский В. Чтобы взглянуть на мир светлыми очами. // Наука и религия. 1978. № 1. С. 41). Митрополит С. – Петербургский Григорий в анонимном отзыве о книге в журнале «Духовная Беседа» писал: «Люди, способные собирать, пропускатьв печать и печатать заключающиеся в упомянутой книжонке рассказы, могут быть только потерявшие страх Божий и удобно могущие быть готовыми на всякое зло» (Там же. С. 42). Он также утверждал, что «книга собрана человеком, забывшим действие совести, а издана раскольником, не ведающим Бога [имеется в виду Солдатенков, который был старообрядцем. – А. М.]» (Цит. по: Бараг Л. Г., Новиков Н. В. А. Н. Афанасьев и его собрание народных сказок // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. М.: Наука, 1984–1985. Т. 1. 1984. С. 391).По настоянию иерархов шеф жандармов В. А. Долгоруков в апреле 1860 г. отдал приказ о запрете книги, которая к тому времени была уже распродана (тираж в 1200 экз. разошелся в течение месяца). Цензор, разрешивший ее печатать, был уволен. С чувством горечи Афанасьев писал в письме от 21 мая 1860 г.: «Легенды мои запрещены III Отделением, во власти которого очутилась наша цензура, сделавшаяся в последнее время (особенно в Москве) крайне стеснительною» (Там же. С. 391–392). Напечатанные листы планируемого Афанасьевым в апреле 1860 г. второго издания «Народных легенд» были конфискованы и уничтожены. Сборник был переиздан лишь спустя 54 года в Москве – в 1914 и 1916 гг.Издание «Легенд» стало одной из причин увольнения Афанасьева из Главного архива иностранных дел в 1862 г., что привело его к материальной нужде, продаже ценнейшей библиотеки и скоротечной чахотке, от которой он скончался в 1871 г. (Пропп В. Я. Предисловие // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: [в 3 т.]. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 1. С. XIII).]. Знаменательно, что церковные иерархи не узнали в странствующем нищем Христе народных легенд Христа Евангелия, что напоминает известную историю о митр. Филарете и докторе Ф. П. Гаазе. Последний ходатайствовал перед митрополитом о пересмотре дел осужденных (о помиловании или смягчении наказания), что вызвало недовольство Филарета, считавшего, что невинно осужденных не бывает: «Вспыльчивый и сангвинический Гааз вскочил со своего места. “Да вы о Христе позабыли, владыко!” – вскричал он, указывая тем и на черствость подобного заявления в устах архипастыря, и на евангельское событие – осуждение Невинного»[9 - Кони А. Ф. Федор Петрович Гааз: Биографический очерк. – СПб.: А. Ф. Маркс, 1904.– С. 97.].
В Предисловии к сборнику знаменитый собиратель вспоминал те же евангельские слова о творении милостыни бедному и страдающему как самому Христу: «Взалкахся бо – и дасте ми ясти, возжадахся – и напоисте мя, страненъ б?хъ – и введосте мене, нагъ – и од?ясте мя, боленъ – и пос?тисте мене, въ темниц? б?хъ – и прiидосте ко мн?. <…> понеже сотвористе единому сихъ братiй моихъ меньшихъ – мн? сотвористе». Этими словами Афанасьев раскрывал «чистейший нравственный характер», евангельскую этику народных легенд в России и в Европе: «По народным сказаниям, Спаситель вместе с апостолами и теперь, как некогда – во время земной своей жизни, ходит по земле, принимая на себя страннический вид убогого; испытуя людское милосердие, он наказует жестокосердых, жадных и скупых и награждает сострадательных и добрых. Это убеждение, проникнутое чистейшим нравственным характером, основано на том, что Спаситель о делах любви и милосердия к нищей братии проповедал, как о делах любви и милосердия к нему самому».
Именно этим духом странничества Христова проникнуты известные тютчевские строки, написанные в 1855 г.:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Но в предшествующей строфе поэт был не прав, подчеркивая только русский характер образа странствующего Христа:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Конечно, не только русский взор понял и заметил свет нищеты Христовой, о чем свидетельствует большое количество европейских народных легенд на сюжет испытания Христом-странником человеческих сердец. Афанасьев привел в Предисловии параллельные русским немецкие народные легенды «Христос-странник», «Награда и наказание» и др. В них – то сияние нищеты, о котором Рильке сказал в своем францисканском «Часослове» (1903):
Denn Armut ist ein grofier Glanz aus Innen…
(Ведь нищета – великое сиянье изнутри [человека]).
Ключевой легендой афанасьевского сборника является пасхальный рассказ «Христов Братец», представляющий собой переложение так впечатливших народную душу слов Христа о служении страдающему ближнему («братьям Моим меньшим») как достижении Царствия Небесного и о том, что отказ от этого служения любви ведет в «муку вечную». Легенда начинается пасхальной встречей милостивого сына и немилостивой матери с Христом в образе нищего (сын угощает Его пасхальной трапезой, мать же отказывается с Ним разговляться), а заканчивается тем, что открывшийся сыну Христос показывает уготованное ему в раю место и его мать, мучающуюся в аду.
В этой легенде Христос, просящий[10 - Ср.: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (От. 3: 20).] сына обменяться с Ним крестами («Будь ты мне брат крестовый!»), предстает не всемогущим и величественным Царем, Судией, не всесильным Пантократором, а человеком, родным братом – и в этом глубочайший христианский гуманизм народной легенды, богочеловеческий смысл христианства, который так глубоко прочувствовало, пережило народное сердце и приняло его как суть Христова благовестия.
Важнейшим духовным и творческим источником народные легенды стали для Ф. М. Достоевского. Писатель вспоминал, что еще в детстве, не умея читать, заслушивался проникновенными и благоговейными народными пересказами житий святых из Четьи-Миней[11 - Такого народного рассказчика Достоевский вывел в романе «Подросток» (1875) в образе странника Макара Долгорукого, с умилением рассказывавшего Аркадию «легенды из жизни самых древнейших “подвижников”» (в том числе и особенно любимое писателем Житие «великой из великих» – преп. Марии Египетской), в которых наряду с откровенной фантазией «мелькало какое-то удивительное целое, полное народного чувства и всегда умилительное.».], над которыми с умилением воздыхал не только простой народ, но даже разбойники в острогах: «…рассказы про “божественное” очень любит русский народ. <…> В этих рассказах, и в рассказах про святые места, заключается для русского народа, так сказать, нечто покаянное и очистительное» (Дневник Писателя, 1877). Рассказы эти для народного сознания – живой и вдохновляющий образец исполнения евангельских заповедей, определяющий этическое поведение народа, который «и сам выделяет из себя великих кающихся “Власов”, идущих с умилением, раздав всё имение свое, на смиренный и великий подвиг правды, работы и нищеты.» (Там же).
«И что за слово Христово без примера?» – вопрошает старец Зосима и рассказывает чудо о медведе из Жития преп. Сергия Радонежского как такой «пример» милующего сердца – пламенеющей жалостью любви (преп. Исаак Сирин) к премудрому и прекрасному Божьему творению. Именно этический поступок (а не только слово) для Достоевского – главный критерий истинного христианства и христианина, которые не могут быть совместимы, например, с социальным неравенством («Предположить только, что у Марии Египетской есть крепостные крестьяне и что она не хочет их отпустить на волю. Что за абсурд!» (Дневник Писателя, 1880)) или с инквизицией: «Сожигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком <…> Нравственный образец и идеал есть у меня, дан, Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков – нет. Ну так значит сжигание еретиков есть поступок безнравственный» (Записная тетрадь 1880–1881 гг.). Писатель глубоко убежден, что в русском православии гуманизм, этика человеколюбия важнее церковного ритуализма и мистицизма: «Вникните в православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство <…>. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, один Христов образ, – по крайней мере, это главное» (Дневник Писателя, 1876).
Как известно, Достоевский считал, что русская церковь находится «в параличе с Петра Великого» (Записная тетрадь 1880–1881 гг.), имея в виду синодальный период огосударствления церкви, превращения ее в бюрократический аппарат на службе государству[12 - Мать Мария (Скобцова) точно охарактеризовала этот синодальный тип благочестия, в котором церковь часто выступала атрибутом русской великодержавной государственности: «Духовная жизнь отошла куда-то на задний план, а на поверхности было официальное, государственно-признанное вероисповедание, выдававшее чиновникам удостоверение о том, что они исповедовались и причащались, – без такого удостоверения чиновник не мог почитаться благонадежным с точки зрения государства. <…> Священник есть от государства поставленный надсмотрщик за правильностью отправления религиозной функции русского верноподданного человека, и в таком качестве он лицо хотя и почтенное, но во всяком случае не более, чем другие лица, блюдущие общественный порядок, военную мощь, финансы и т. д. <…> Вся система предопределяла то, что самые религиозно-одаренные и горячие люди не находили в ней себе места» (Типы религиозной жизни, 1937). Этот тип религиозной жизни, как отмечает мать Мария, подменявший Христову любовь «заповедями обмирщенной государственности» (законопослушность, любовь к родине, культ прошлого, почитание власти и т. д.), не справился с задачей воздать Божье Богу, а кесарево кесарю (Там же).]. Достоевский не боялся честно говорить об этом изъяне, искажении церкви, отмечая, что такое духовенство не способно ответить на вызовы времени (реформы, просвещение народа.): «.духовенство наше не отвечает на вопросы народа давно уже. Кроме иных, еще горящих огнем ревности о Христе священников, часто незаметных, никому не известных, именно потому что ничего не ищут для себя, а живут лишь для паствы, – кроме этих и, увы, весьма, кажется, немногих, остальные, если уж очень потребуются от них ответы, – ответят на вопросы, пожалуй, еще доносом на них. Другие до того отдаляют от себя паству несоразмерными ни с чем поборами, что к ним не придет никто спрашивать» (Дневник Писателя, 1877). И в черновиках романа «Братья Карамазовы» Достоевский произносит устами Зосимы горькую правду: «Что теперь для народа священник? Святое лицо, когда он во храме или у тайн. А дома у себя – он для народа стяжатель. Так нельзя жить. И веры не убережешь, пожалуй. Устанет народ веровать, воистину так. Что за слова Христовы без примера? А ты и слова-то Христовы ему за деньги продаешь. Г ибель народу, гибель и вере, но Бог спасет».
Именно народная легенда, в которой русская душа захвачена живым Христовым поступком, давала простому человеку опыт воплощения в обычной, мирской жизни евангельской этики любви к ближнему. И в этом народная легенда противостояла, с одной стороны, официальной церкви с ее государственной моралью и аскетическим отказом от мира, а с другой стороны, – глубинному национальному нигилизму и новому нигилизму социалистов: «Все нигилисты. Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты. Нас только испугала новая, оригинальная форма его проявления. (Все до единого Федоры Павловичи)» (Записная тетрадь 1880–1881 гг.).
Народная легенда «Христов Братец» как живой духовно-этический опыт, пережитый Достоевским, вводится писателем в ключевые эпизоды романов «Идиот» (1868) и «Братья Карамазовы» (1880). В легенде Христос в образе нищего старика предлагает проявившему к Нему милосердие мужику обменяться крестами: «И видит сын: на старике одежонка плохонькая, а крест как жар горит. “Давай, – говорит старец, – крестами меняться; будь ты мне брат крестовый!” – “Нет, брат! – отвечает парень, – коли я захочу – так куплю себе эдакой крест, а тебе негде взять”». Старик уговаривает парня поменяться крестами и зовет его к себе в гости во вторник на Святой неделе. В духе этой народной легенды Достоевский создает в романе «Идиот» сюжетную ситуацию испытания Рогожина встречей с «Христом» (в образе кн. Мышкина) и их братания через обмен крестами. Народный характер этой ситуации акцентируется историей, рассказанной Мышкиным Рогожину, – о солдате-«христопродавце», который продал ему оловянный крест, выдав его за серебряный с целью пропить полученные деньги. После этого рассказа Рогожин просит князя обменять свой золотой крест на его солдатский в знак побратания. Этим поступком Рогожин, одержимый страстью к Настасье Филипповне, пытается преодолеть в себе искушение убить Мышкина, в котором он видит своего соперника. Но в итоге Рогожин, как и обманувший Мышкина солдат, не проходит испытания встречи с «Христом» – он все же пытается убить своего крестового брата.
«Христов Братец» завершается описанием наказания «немилостивой» матери в аду за то, что она запретила сыну разговляться с Христом в образе нищего. Увидя свою мать в аду, сын молит Христа о ее прощении, и Христос разрешает ему поднять мать из «смолы кипучей», опустив ей веревку, но когда сын почти вытягивает ее – веревка обрывается из-за ругани матери, обращенной к сыну: «Не хотела она, – сказал Христос, – и тут воздержать своего сердца: пусть же сидит в аду веки вечные!» Афанасьев приводит вариант этого сюжета из украинской легенды о хождении души по тому свету. Хождение завершается видением кипящей в аду богатой, но жадной матери, о спасении которой Христа умоляет ее праведный сын Анисим, в отличие от нее всегда кормивший стариков и помогавший бедным. Христос предлагает сыну вытащить мать из ада за луковку, которую она однажды бросила нищему старику. Сын уже почти поднимает мать из ада, но за нее ухватываются другие грешники – луковка обрывается, и мать падает в кипящую смолу.
Именно этот украинский вариант «басни» Достоевский вкладывает в уста Грушеньки в романе «Братья Карамазовы» (глава «Луковка»), заменяя образ сына ангелом (нищего старика – нищенкой) и раскрывая эгоцентризм бабы как духовную причину того, что луковка оборвалась: «А баба-то была злющая-презлющая, и почала она их ногами брыкать: “Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша”». Луковка становится символом единственного милосердного поступка в земной жизни человека – ради этого поступка бесконечно милостивый Бог хочет спасти его душу в загробном мире. Об этом ласково, интонацией чистейшей любви (что выражается и уменьшительно-ласкательной формой «луковка», как и в украинском первоисточнике – «цибулька»[13 - В украинском варианте половшая лук баба бросила старику малопригодную для еды «стрелку». Стрелка (цветонос) не дает образоваться большой луковице, а лишь маленькой луковке (цибульке).]), говорит старец Зосима, смиренно объясняя свое участие в райском пире Христа: «Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела? <…> А видишь ли Солнце наше, видишь ли ты Его? <…> милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков». Важно, что в словах Зосимы человеколюбие, сострадание, проявленное Алешей Грушеньке («Пожалел он меня первый, единый, вот что!»), – это этический поступок, с которого начинается его «великое послушание в миру»: «И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!..»
Свою миниатюрную легенду, в которой светится весь смысл романа, Достоевский очень любил, называл «драгоценностью» и очень опасался ее цензорской правки. Скорее всего, поэтому он в письме к редактору «Русского Вестника» Н. А. Любимову от 16 сентября 1879 г., помня, что афанасьевский сборник был запрещен цензурой, мистифицирует источник этой «басни», говоря, что она была записана им «со слов одной крестьянки и, уж конечно, записана в первый раз» и что он ее «по крайней мере до сих пор никогда не слыхал».
Таким образом, живая вера народной легенды, связывающая современность Достоевского с допетровской Русью, стала для писателя (в его поиске «благообразия» – современного «положительно-прекрасного человека», христоликого праведника, встреча с которым преображает всю жизнь) важнейшим источником живого Христа и этических основ народного сознания. Из этого источника народного религиозного духа Достоевский утолял свою духовную жажду. Во многом благодаря именно глубокому переживанию народной легенды, этого «Евангелия от народа», Достоевский – «великий христианский писатель», который, по словам В. В. Розанова, «страшно расширил и страшно уяснил нам Евангелие».
К «Христову Братцу» обращается не только глубоко религиозный Достоевский, но и А. П. Чехов, у которого, как известно, были непростые отношения с церковью. Именно в живой народной вере (вспомним Липу из повести «В овраге») Чехов видел источник подлинных этических ценностей. В пасхальном рассказе «Казак» (1887) Чехов переносит сюжет «Христова Братца» на современные ему реалии. Легенда, как мы уже упоминали, строится на оппозиции доброго сына и злой матери: «немилостивая» к бедным мать, в отличие от своего сына, отказывается разговляться с Христом в образе нищего старика («Как увидала мать нищаго, больно осерчала: «Лучше, – говорит, – со псом разговеться, нежели с таким срамным стариком!» – и не стала разговляться»), поэтому в финале легенды мать оказывается в аду, а сыну уготовано место в раю. Чеховский рассказ строится на этой же оппозиции доброго мужа (мещанин Максим Торчаков) и его злой жены (Лиза): последняя запрещает мужу разговляться пасхальным куличом («паской»[14 - На юге кулич называют «пасхой» или «паской». – Примеч. А. П. Чехова.]) со встретившимся им на дороге больным казаком, который просит их об этом: «“Вот еще что выдумали! – сердито сказала жена Торчакова. – Не дам я тебе паску кромсать! С какими глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль дело – в степи разговляться! Поезжай на деревню к мужикам да там и разговляйся!” Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала: “Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее без толку кромсать”». Для жены пасхальный кулич – это ритуальный фетиш, а не символ Христа (артос), агапы («трапеза любви»), поэтому милосердный поступок для нее невозможен.
После возвращения домой мужа начинает мучить совесть за то, что он, послушав жену, не дал больному путнику кулича: «жалко мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В дороге, далеко от дому, хворый…». Максим просит своего работника вернуться на дорогу, найти казака и отдать ему кусок кулича и «пяток яиц» (в «Христовом Братце» сыну не хватает одного пасхального яйца, чтобы похристосоваться в церкви с нищим (Христом), поэтому он приглашает Его домой), а затем, не дожидаясь его возвращения, он сам едет навстречу работнику, но казак бесследно исчезает, его никто больше не видел. Максим понимает, что встреча с казаком для них – это посланное Богом испытание, которое они не выдержали: «Я всё думаю: а что ежели это Бог нас испытать хотел и ангела или святого какого в виде казака нам навстречу послал? Ведь бывает это. Нехорошо, Лизавета, обидели мы человека!» В результате ссоры мужа и «немилосердной» жены из-за казака в их отношениях возникает глубокая трещина и «расстройство» всего хозяйства, которое муж воспринимает как Божью кару: «Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой… Все эти напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что Бог прогневался на него и на жену. за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак…»
Актуализировавшись в русской литературе XIX в. (особенно у Достоевского в его благословении Алеши Карамазова на «великое послушание в миру»), идея каритативного служения ближнему в миру находит свое практическое воплощение в Марфо-Мариинской обители милосердия, созданной великой княгиней Елизаветой Федоровной, которая подобно св. Елизавете Венгерской[15 - Великая княгиня, урожденная принцесса Элизабет Гессен-Дармштадтская, была названа в память о св. Елизавете Венгерской и сохранила это имя после принятия православия, избрав своею покровительницей св. праведную Елисавету: «На образование внутреннего чисто духовного облика Великой Княгини, по собственному её признанию, имел большое влияние пример Елизаветы Тюрингенской или Венгерской (по отцу), сделавшейся через свою дочь Софию одной из родоначальниц Гессенского дома. <.> Впечатлительная душа Великой Княгини с детства была пленена светлым образом её достойной прабабки, и он глубоко запечатлелся в ней» (архиеп. Анастасий (Грибановский)). Сестры обители носили светлые платья и белые апостольники, напоминавшие одеяние св. Елизаветы Венгерской.] отказалась после гибели мужа от богатой дворцовой жизни и посвятила свою жизнь делам милосердия.
Она не удалилась от мира, а, наоборот, кенотически вошла в «мир бедных и страдающих»: «Я хочу работать для Бога и в Боге, для страждущего человечества <.> (вокруг) столько несчастья, и шаги Христа-Кормчего (слышны) посреди страждущих, и в них мы помогаем Ему» (Вел. кн. Елизавета Федоровна. Письмо Николаю II на Пасху 1909 г.). В брошюре, посвященной 5-летию обители и написанной самой настоятельницей, она приводит слова Христа о служении Ему в образе «братьев меньших» – слова, вдохновившие ее на деятельное служение ближнему во имя Христово: «Читая Святое Евангелие, мы окрыляемся; разве не утешительно будет слышать от Божественного Учителя: Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф. 25: 40)? <…> Вера, говорят, оскудела, а всё-таки она ещё жива. Но мы так часто живём для себя, что делаемся близорукими и проходим со своими горестями мимо чужих скорбей, не понимая, что делить своё горе – это его уменьшить, а делить свою радость – это её увеличить. Откроем наши души, чтобы Божественное солнце Милосердия их согрело».
Архиеп. Анастасий (Грибановский) раскрыл в евангельском названии обители «совершенно новый для нас тип организованной церковной благотворительности»: «Община предназначалась быть как бы домом Лазаря, в котором так часто пребывал Христос Спаситель. Сёстры обители призваны были соединить и высокий жребий Марии, внемлющей вечным глаголам жизни; и служение Марфы, поскольку они учреждали у себя Христа в лице, Его меньших братьев. <…> Быть не от мира сего и однако жить и действовать среди мира, чтобы преображать его – вот основание, на котором она хотела утвердить свою обитель» (Светлой Памяти Великой Княгини Елизаветы Федоровны, 1925).
В Марфо-Мариинской обители можно видеть исполнение заветной мечты А. С. Пушкина о социально активном православии. На слова Хомякова о том, что в России больше христианской любви, чем на Западе, Пушкин ответил: «Я не мерил количество братской любви ни в России, ни на Западе, но знаю, что там явились основатели братских общин, которых у нас нет. А они были бы нам полезны»[16 - Смирнова-Россет А. О. Записки / Сост. О. Смирнова. – М.: Захаров, 2003.– С. 180.]. В. В. Розанов, по просьбе М. В. Нестерова горячо поддержавший идею создания обители большой статьей в «Новом Времени»[17 - Необходимо напомнить, что начинание Елизаветы Федоровны в создании нового типа служения («не совсем монастырь и, конечно же, не обыкновенная светская община»), ее стремление юридически узаконить его через чин «служительниц» (диаконисс), вызвало сопротивление в церковных кругах. Епископ Саратовский Гермоген и иеромонах Илиодор обвинили Елизавету Федоровну «в подражании протестантизму» (Вел. кн. Елизавета Федоровна. Письмо к Николаю II от 1 января 1912 г.). Николай II и Александра Федоровна несправедливо упрекали Елизавету Федоровну в «духе прелести», о чем она писала в письме к Николаю II от 18 апреля 1909 г.: «Я боюсь, ты подумаешь, что я гордая и самодовольная и чуть не лопаюсь от сознания, будто делаю нечто великое. О, если б ты меня знал лучше. Я знаю, Аликс воображает, что я позволяю окружающим называть меня святой, – она так сказала моей графине О<лсуфьевой>». Чин диаконисс так и не был утвержден Синодом. Одним из немногих, кто поддержал Елизавету Федоровну в вопросе о диакониссах, был еп. Евлогий (Георгиевский), который в эмиграции, в 1932 г., совершит монашеский постриг Е. Ю. Скобцовой с именем преп. Марии Египетской и благословит ее на служение людям в миру.О «диаконисском» служении Елизаветы Федоровны и матери Марии писала сестра Иоанна Рейтлингер в письме о. Василию Зеньковскому (<1946>): «.мать Мария, по моему, когда постригалась, брала форму монашескую, потому что вопрос о диакониссах очень не выяснен и не выработан, а в сущности ей бы надо было быть диакониссой. Но говорят, что даже вел. княг. Елизавета Феодоровна, как ни домогалась – не могла добиться восстановления этого чина» (Дискуссия о монашестве. Из переписки о. Василия Зеньковского с сестрой Иоанной Рейтлингер // Вестник РХД. Париж-Нью-Йорк-Москва, 2003. № 1 (185). С. 60).], восхищался великой идеей «деятельного полумонастыря», оказывающего «практическую помощь населению» и трудящегося «всецело для мира, для людей»: «Учреждение прямо великое! С этими религиозными оттенками и в этой сказывающейся с первого шага широте замысла – это совершенно ново на Руси! Что-то вроде духовного братства, филантропического рыцарства, что-то наподобие католических “орденов” или “армии спасения”; но именно – только “наподобие” и, в сущности, даже без всякого “подобия”» (Великое начинание в Москве, 1909).
Образ каритативного служения как пути ко Христу воплощен в нестеровской росписи «Путь ко Христу» в трапезной Покровского храма обители. По признанию художника, в основу фрески легли евангельские слова «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11: 28). Нестеров так описывал сюжет этой росписи: «Обительские сестры помогают тому, кто слабее – детям, раненому воину и другим – приблизиться ко Христу…»; «сестры общины Марфы и Марии в их белых костюмах ведут, указывают людям Христа, являющегося этим людям в их печалях и болезнях душевных и телесных, среди светлой, весенней природы. Люди эти не есть только “люди русские” ни по образу, ни по костюмам. (такова идея общины – евангельская, общечеловеческая)». На нестеровской фреске Христос предстает именно в духе народных легенд – Странником. Не в этого ли Странника в белом одеянии, благословляющего пришедших к Нему, стреляют красногвардейцы в финале блоковской поэмы «Двенадцать»?
Каритативное служение ближнему осуществила мать Мария (Скобцова), создав в 1935 г. в эмиграции (в условиях свободы церкви от пленения ее государством) «Православное Дело» – уникальное христианское «братство» на Лурмель, соединившее в себе «общежитие, университет, церковь». К. В. Мочульский приводит важнейшие слова матери Марии, выражающие ее концепцию христианского гуманизма – стремление уравновесить христианскую мистику первой заповеди деятельной любовью к ближнему второй заповеди: «“Почему так подробно и тонко описаны лестницы восхождения к Богу? Существуют бесчисленные путеводители и руководства к Бо-гообщению, а о мистике человекообщения ничего не написано? Но, ведь путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет”» (Монахиня Мария (Скобцова), 1946). И вдохновили мать Марию на ее подвижничество в миру те же евангельские слова Спасителя о служении ближнему: «“На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли я больного и заключенного в тюрьме. И только это и спросят. О каждом нищем, голодном, заключенном Спаситель говорит “Я”, “Я алкал и жаждал, Я был болен и в темнице”. Подумайте только: между каждым несчастным и Собой Он ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь это как-то меня пронзило. Это страшно”» (Там же).
Служение любви не просто постулировалось матерью Марией в ее статьях, но воплощалось в самой ее личности. В хри-столиком, «золотом», как его назвал Н. А. Бердяев, взгляде матери Марии – столь знакомом нам по фотографиям светящегося улыбкой открытого лица в апостольнике, взгляде, в котором «находили себе приют все потерянные, обезумевшие, проститутки, бродяги в лохмотьях» (Доминик Десанти [18 - Доминик Десанти (урожд. Перская) (1920–2011) – известная французская писательница, журналист, историк, участница французского Сопротивления, автор книги «Встречи с матерью Марией: неверующая о святой» (СПб.: Алетейя, 2011).]) – светится её душа, раскрывается тайна ее личности; в нём вся мать Мария, её взгляд на мир и человека, исполненный любви к нему и веры в его богоподобное достоинство, веры, как удивлённо воскликнул Б. Вильде, в «неискоренимую доброту человека!» (Доминик Десанти).
* * *
В легенде «Христов Братец», представляющей собой народную интерпретацию евангельских слов о служении Христу в образе «братьев Его меньших», мы видим возвращение к евангельским первоистокам – к кеносису жертвенной Любви Христовой, к христианскому гуманизму (человек – крестовый брат Бога; бесконечная милость к грешнику), к живому единству мистики (слово, молитва, обряд) и этики (поступок, каритативное служение ближнему), связь между которыми в исторической церкви часто прерывалась.
Соединяясь в душе человека, слово и поступок, мистика и этика, возжигают в сердце Христов огонь («крест как жар горит») и преображают жизнь христианина. Это соединение особенно важно в осуществлении христианской жизни в миру, где связь между храмом и мирской жизнью порой часто разорвана.
Сегодня благая весть о живущем в народном сердце нищем, уничиженном Христе, о претворении Слова в Жизнь, для нас важна как никогда. Сегодня, когда нигилизм принял более изощренные формы, когда Хам надел глянцевую (ток-шоу) и имперскую (братоубийственная война) личины, так важно встретить в простом и бедном Христе своего брата и услышать Его голос, обращенный к каждому: «Будь ты мне брат крестовый!»
Александр Медведев
кандидат филологических наук,
доцент кафедры русской литературы
Тюменского государственного университета
Встречая небо на земле
Эта книга – собрание русских песен, стихов, сказок, легенд.
Каких?
Духовных. Народных.
Примерно так мы навыкли определять этот жанр, эту область русской литературы.
Понятия «духовный», «народный» – как часто для «массового читателя» не более чем маркер, цветная закладка в книге, вклеенная в толщу страниц ради удобства поиска. Однако и с тем, и с другим определением не все так просто.
«Народный»: кто автор? Строго говоря, произведения Пушкина и Толстого, Булгакова и Высоцкого мы тоже можем назвать «народными»: разве их авторы – не часть народа, не «народ»? Вполне себе народ, и их произведения также «пошли» и «вошли в народ», знаемы и любимы, поются и пересказываются изустно, разобраны на цитаты.
Вопрос авторства – вопрос не праздный. Мы живем в эпоху, когда, казалось бы, написано всё, невозможно изобрести новый стиль в литературе, новый язык, найти новую тему, когда автору предлагают слезть с освященного веками постамента, и даже сама идея «смерти автора», с подачи Ролана Барта, стала давно не новостью. Сокровищница мировой, и в том числе русской, словесности видится сегодня переполненной как никогда; зачем придумывать что-то – черпай из уже имеющегося, компилируй как хочешь; мы вроде бы недавно похоронили и пресловутый постмодернизм – но надгробные речи, произносимые по нему, звучат как пророчества: писатель Пелевин в романе-антиутопии «S.N.A.F.F.» выводит профессию «сомелье» – в описываемом им обществе будущего они заменили писателей-поэтов-художников-композиторов-философов, составляя произведение из готовых блоков, тыкая пальцем в меню по заказу клиента, композитор Владимир Мартынов в интервью говорит о том, что видит композитора завтрашнего дня просто «диджеем с чемоданом пластинок», поэт и художник Олег Пащенко считает авторство ненужным, называя того, кто сегодня пишет книгу, рисует картину пастелью или компьютерную заставку, проектирует храм или небоскреб, «серфером на всемирной волне идей, существующих независимо от человека…»
Между тем понятие анонимности в творчестве – не новость. Эпохой анонимов была эпоха средневековья: главным содержанием жизни, мысли, чувствования, мерилом общественного и бытового уклада средневекового русского человека была вера, Церковь и то, что открыто в Церкви через Священное Писание и Священное Предание. В те времена писатель передавал читателям основы православной веры и не имел нужды в воображении, так как передавал чистую правду, не имел и нужды рефлексировать на тему своего авторства и заявлять его: кто таков человек, ведь истинный Автор – Сам Бог. Потому-то и появилась у иконописцев традиция не подписывать своих икон, потому-то так трудно исследователям установить, кто именно написал «Повесть о погибели русской земли» или «Слово о полку Игореве». Эта эпоха имеет свои исторические границы; интересующиеся вопросом могут прочесть, скажем, замечательную книгу доктора филологических наук, профессора Александра Ужанкова «Стадиальное развитие русской литературы 11 – первой трети 18 века. Теория литературных формаций», в которой увлекательно рассказывается, как и под влиянием чего эти формации сложились на Руси и чем характерна каждая из них, как и когда русская литература перестала быть чисто церковной, и в ней появились рефлексия, психологизм, непростота отношений к Богу, миру внешнему и миру души, появилось место для воображения, стало всё громче заявлять о себе то, что мы называем «авторской индивидуальностью».
В книге «Христов братец» мы видим как раз переходный момент: средневековая анонимность создателей «Голубиной книги» и «Повести о Бове», сказок и песен еще сохраняется, вера Христова, Церковь и ее традиции остаются каноническим мерилом жизни – но авторское, человеческое, психологическое начало уже вошло в ткань повествования. У читателя возникает вопрос: как же читать эти произведения?
На одной из лекций в Сретенской духовной семинарии помянутый мною Александр Николаевич Ужанков озвучил принцип: то, что написано по благодати, по благодати может быть и прочитано. Да, но это – книги Библии, деяния Вселенских соборов, труды отцов Церкви; а данное «собранье пестрых глав» – как именно? Вроде везде в них про Бога, про веру, про церковное. Читать ли всё это как вероучительные православные тексты? Нет, конечно. Многого из того, что происходит здесь с Христом, апостолами, ангелами и святыми, мы не найдем в библейской истории и сборниках житий, найдем, напротив, создания и события вовсе сказочные, а воззрения на смерть и послесмертие, суд Божий и церковные реалии, на устроение мира тут порой таковы, что придирчивые церковные критики могут, чего доброго, произнести и слово «ересь». Что же тогда, читать всё это как сказку, выдуманную ради развлечения? Тем более нет. В этих песнях и сказаниях, щедро сдобренных фантазией – кроется правда, отражен опыт жизни души русского человека, опыт его человеческих срывов – и восстаний чудом и помощью Божьей, опыт его сложной, кровавой подчас, но благодатной истории, его человеческой немощи и любви, его веры. Веры вовсе не такой простой, как иногда считают те, кто красит Русь и ее народ в однозначно гламурные цвета и воздыхает об идиллической «Святой Руси» и «народе-богоносце». Как верно написал другой автор, профессор-культуролог и христианин Михаил Эпштейн в своей книге «Религия после атеизма. Новые возможности теологии», «Россия пытается – и никак не может найти разрешения нескольким своим основным религиозным составляющим – язычеству, христианству, конфуцианскому культу государства и буддийскому созерцательному негативизму». Смирение пред Богом – и детский бунт против Отца, сладостная тяга ко греху – и глубина покаяния, почитание церковной обрядовости – и апофатическая «голимость» русских юродивых и странников, языческий страх перед смертью и загробными муками – и крестная любовь ко Христу и пасхальная радость, всё спаяно воедино в русском сердце.
Как документ души, как срез русского сердца и следует, думается, читать книгу «Христов братец».
Книгу, которая еще раз подтверждает вот какую вещь: таков уж русский человек, что есть у него полюса, крайности Божьего – и богоборческого, полюса порой взаимопереплетающиеся (недаром Достоевский говорил об «идеале Содома» и «идеале Мадонны» и о том, каким трагическим и невероятным образом могут они уживаться в одном и том же сердце…), полюса, никогда не могущие обойтись друг без друга – но нет светской «середины», нейтральной полосы между границами. Мы, современные христиане, пришедшие в Церковь после знаменательного 1988 года, убедились в этом на своей шкуре: не имея под ногами «человеческой» ступеньки, многие из нас попытались прыгнуть сразу на ступеньку «христианскую», не имея еще развитого «душевного» – стяжать «духовное», не научившись быть просто порядочными людьми, сразу стать святыми – и сколько трагедий произошло по этой причине, и в жизни отдельных людей, и в современной жизни Русской Православной Церкви. Но ведь – и сколько обретений, недоведомых чудес и открытий, потому что Господь рядом, потому что всякого падающего Господь подхватит на лету – не подхватит только того, кто вообще никуда не идет, поможет всякому – кроме того, кто сам не пытается делать хоть что-то.
Словом, перед нами подлинная русская литература – и не светская, и не церковная, но вобравшая в себя самое коренное, потрясающее, кровное, важное из потенций той и другой.
И еще: всем, открывающим эту книгу, я бы посоветовал читать ее вслух, даже если читаете в уединении, без слушателей.
Помимо всего прочего, это очень вкусная литература. Ее обязательно надо пробовать на вкус, на голос, на дыхание, хотя бы для того, чтобы восстановить во многом утраченное сегодня нами переживание великолепной русской речи как важной части самих себя.
Открывая «Христова братца», прошу вас, если вы не против, молитвенно помянуть тех, кто эту книгу замыслил, составил и издал, я же, пользуясь правом священнослужителя, призываю на издателей и читателей ее – благословение Божие.
Священник Сергий Круглов
поэт, лауреат премии Андрея Белого,
премии «Московский счет»,
колумнист интернет-издания «Православие и мир»
Христов братец
Голубиная книга
Да с начала века животленного
Сотворил Бог небо со землею,
Сотворил Бог Адама со Евою,
Наделил питаньем во светлом раю,
Во светлом раю жити во свою волю.
Положил Господь на их заповедь великую;
А и жить Адаму во светлом раю,
Не искушать Адаму с единого древа
Того сладка плоду Виноградова.
А и жил Адам во светлом раю,
Во светлом раю со своею со Евою
А триста тридцать три годы.
Прелестила змея подколодная,
Приносила ягоды с едина древа, —
Одну ягоду воскушал Адам со Евою
И узнал промеж собою тяжкой грех,
А и тяжкой грех и великой блуд:
Согрешил Адаме во светлом раю,
Во светлом раю со своею со Евою.
Оне тута стали в раю нагим-наги,
А нагим-наги стали, босешуньки, —
Закрыли соромы ладонцами,
Пришли оне к самому Христу,
К самому Христу, Царю Небесному.
Зашли оне на Фаор-гору,
Кричат-ревут зычным голосом:
«Ты Небесной Царь, Исус Христос!
Ты услышал молитву грешных раб своих,
Ты спусти на землю меня трудную,
Что копать бы землю копарулями,
А копать землю копарулями,
А и сеять семена первым часом».
А Небесный Царь, милосерде свет,
Опутал на землю его трудную.
А копал он землю копарулями,
А и сеял семена первым часом,
Вырастали семена другим часом,
Выжинал он семена третьим часом.
От своих трудов он стал сытым быть,
Обуватися и одеватися.
От того колена от Адамова,
От того ребра от Евина
Пошли христиане православные
По всей земли светорусския.
Живучи Адаме состарился,
Состарился, переставился.
Свята глава погребенная.
После по той потопе по Ноевы,
А на той горе Сионския,
У тоя главы святы Адамовы
Вырастало древо кипарисово.
Ко тому-то древу кипарисову
Выпадала книга Голубиная,
Со небес та книга повыпадала:
В долину та книга сорока пядей,
Поперек та книга двадцати пядей,
В толщину та книга тридцати пядей.
А на ту гору на Сионскую
Собиралися-соезжалися
Сорок царей со царевичем,
Сорок королей с королевичем,
И сорок калик со каликою,
И могучи-сильные богатыри.
Во единой круг становилися.
Проговорит Волотомон-царь,
Волотомон-царь Волотомонович,
Сорок царей со царевичем,
Сорок королей с королевичем,
А сорок калик со каликою
И все сильные-могучи богатыри
А и бьют челом, поклоняются
А царю Давыду Евсеевичу:
«Ты премудрый царь Давыд Евсеевич!
Подыми ты книгу Голубиную,
Подыми книгу, распечатывай,
Распечатывай ты, просматривай,
Просматривай ее, прочитывай:
От чего зачался наш белой свет?
От чего зачалося солнце праведно?
От чего зачался светел месяц?
От чего зачалася заря утрення?
От чего зачалася и вечерняя?
От чего зачалася темная ночь?
От чего зачалися часты звезды?»
Проговорит премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
«Вы сорок царей со царевичем,
А и сорок королей с королевичем,
И вы сорок калик со каликою,
И все сильны-могучи богатыри!
Голубина книга не малая,
А Голубина книга великая:
В долину книга сорока пядей,
Поперек та книга двадцати пядей,
В толщину та книга тридцати пядей,
На руках держать книгу – не удержать,
Читать книгу – не прочести.
Скажу ли я вам своею памятью,
Своей памятью, своей старою,
От чего зачался наш белой свет,
От чего зачалося солнцо праведно,
От чего зачался светел месяц,
От чего зачалася заря утрення,
От чего зачалася и вечерняя,
От чего зачалася темная ночь,
От чего зачалися часты звезды.
А и белой свет – от лица Божья,
Солнцо праведно – от очей его,
Светел месяц – от темечка,
Темная ночь – от затылечка,
Заря утрення и вечерняя – от бровей Божьих,
Часты звезды – от кудрей Божьих!»
Все сорок царей со царевичем поклонилися!
И сорок королей с королевичем бьют челом,
И сорок калик со каликою,
Все сильные-могучие богатыри.
Проговорит Волотомон-царь,
Волотомон-царь Волотомонович:
«Ты премудрый царь Давыд Евсеевич!
Ты скажи, пожалуй, своею памятью,
Своею памятью стародавную:
Да которой царь над царями царь?
Котора моря всем морям отец?
И котора рыба всем рыбам мати?
И котора гора горам мати?
И котора река рекам мати?
И котора древа всем древам отец?
И котора птица всем птицам мати?
И которой зверь всем зверям отец?
И котора трава всем травам мати?
И которой град всем градом отец?»
Проговорит премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
«А Небесной Царь – над царями царь,
Над царями царь, то Исус Христос.
Океан-море – всем морям отец.
Почему он всем морям отец?
Потому он всем морям отец, —
Все моря из него выпали
И все реки ему покорилися.
А кит-рыба – всем рыбам мати.
Почему та кит-рыба всем рыбам мати?
Потому та кит-рыба всем рыбам мати, —
На семи китах земля основана.
Ердань-река – рекам мати.
Почему Ердань-река рекам мати?
Потому Ердань-река рекам мати, —
Крестился в ней сам Исус Христос.
Сионская гора – всем горам мати, —
Растут древа кипарисовы,
А берется сера по всем церквам,
По всем церквам вместо ладану.
Кипарис-древо – всем древам отец.
Почему кипарис всем древам отец?
Потому кипарис всем древам отец, —
На нем распят был сам Исус Христос,
То Небесной Царь.
Мать Божья плакала Богородица,
А плакун-травой утиралася,
Потому плакун-трава всем травам мати.
Единорог-зверь – всем зверям отец.
Почему единорог всем зверям отец?
Потому единорог всем зверям отец, —
А и ходит он под землею,
А не держут его горы каменны,
А и те-то реки его быстрые;
Когда выйдет он из сырой земли,
А и ищет он сопротивника,
А того ли люта льва-зверя;
Сошлись оне со львом во чистом поле,
Начали оне, звери, дратися:
Охота им царями быть,
Над всемя зверями взять болыпину,
И дерутся оне о своей большине.
Единорог-зверь покоряется,
Покоряется он льву-зверю,
А и лев подписан – царем ему быть,
Царю быть над зверями всем,
А и хвост у него колечиком.
А нагай-птица – всем птицам мати,
А живет она на океане-море,
А вьет гнездо на белом камени;
Набежали гости корабельщики
А на то гнездо нагай птицы
И на его детушак на маленьких,
Нагай-птица вострепенется,
Океан-море восколыблется,
Кабы быстры реки разливалися,
Топят много бусы-корабли,
Топят много червленые корабли,
А все ведь души напрасные.
Ерусалим-град – всем градам отец.
Почему Ерусалим всем градам отец?
Потому Ерусалим всем градам отец,
Что распят был в нем Исус Христос,
Исус Христос, сам Небесной Царь,
Опричь царства Московского».
Правда и Кривда
Жили два купца: один кривдой, другой правдой; так все и звали их: одного Кривдою, а другого Правдою. «Послушай, Правда! – сказал раз Кривда. – Ведь кривдою жить на свете лучше!..» – «Нет!» – «Давай спорить?» – «Давай». – «Ну, слушай: у тебя три корабля, у меня два; если на трех встречах нам скажут, что жить правдою лучше, то все корабли твои, а если кривдою, то мои!» – «Хорошо!..»
Плыли они много ль, мало ль, сколь не далече путь свой продолжали, – встретился им купец. «Послушай, господин купец, чем на свете жить лучше: кривдою или правдою?» – «Жил я правдою, да плохо; а теперь живу кривдою, кривда лучше!» Плывут они дальше много ль, мало ль, и встречается им мужичок. «Послушай, добрый человек, чем на свете лучше жить: кривдою или правдою?» – «Известное дело – кривдою; а правдою куска хлеба не наживешь!» На третьей встрече им сказали то же самое.
Отдал Правда три корабля Кривде, вышел на берег и пошел тропинкою в темный лес. Пришел он в избушку и лег под печку спать. Ночью поднялся страшный шум, и вот кто-то говорит: «А ну-тка, похвалитесь: кто из вас нынче гуще кашу заварил?» – «Я поссорил Кривду с Правдою!» – «Я сделал, что двоюродный брат женится на сестре!» – «Я разорил мельницу и до тех пор буду ее разорять, пока не забьют крест-накрест палей». – «Я сомустил человека убить!» – «А я напустил семьдесят чертенят на одну царскую дочь; они сосут ей груди всякую ночь. А вылечит ее тот, кто сорвет жар-цвет!» (Это такой цвет, который когда цветет – море колыхается и ночь бывает яснее дня; черти его боятся!)
Как ушли они, Правда вышел и помешал жениться двоюродному брату на сестре, запрудил мельницу, не дал убить человека, достал жар-цвет и вылечил царевну. Царевна хотела выйти за него замуж, да он не согласился. Подарил ему царь пять кораблей, и поехал он домой. На дороге встретил Кривду. Кривда удивился богатству Правды, повыспросил у него все, как что было, да и залег ночью под печку в той же избушке… Слетелись духи, да и начали совет держать: как бы узнать того, кто испортил им все дела? Подозревали они самого из них ледащего; как стали его бить да щипать, он бросился под печку, да и вытащил оттуда Кривду. «Я Кривда!» – говорит купец чертям, да все-таки они его не послушали и разорвали на мелкие кусочки.
Так и выходит, что правдою-то жить лучше, чем кривдою.
Василиса Прекрасная
В некотором царстве жил-был купец. Двенадцать лет жил он в супружестве и прижил только одну дочь, Василису Прекрасную. Когда мать скончалась, девочке было восемь лет. Умирая, купчиха призвала к себе дочку, вынула из-под одеяла куклу, отдала ей и сказала: «Слушай, Василисушка! Помни и исполни последние мои слова. Я умираю и вместе с родительским благословением оставляю тебе вот эту куклу; береги ее всегда при себе и никому не показывай; а когда приключится тебе какое горе, дай ей поесть и спроси у нее совета. Покушает она и скажет тебе, чем помочь несчастью». Затем мать поцеловала дочку и померла.
После смерти жены купец потужил, как следовало, а потом стал думать, как бы опять жениться. Он был человек хороший; за невестами дело не стало, но больше всех по нраву пришлась ему одна вдовушка. Она была уже в летах, имела своих двух дочерей, почти однолеток Василисе, – стало быть, и хозяйка и мать опытная. Купец женился на вдовушке, но обманулся и не нашел в ней доброй матери для своей Василисы. Василиса была первая на все село красавица; мачеха и сестры завидовали ее красоте, мучили ее всевозможными работами, чтоб она от трудов похудела, а от ветру и солнца почернела; совсем житья не было!
Василиса все переносила безропотно и с каждым днем все хорошела и полнела, а между тем мачеха с дочками своими худела и дурнела от злости, несмотря на то, что они всегда сидели сложа руки, как барыни. Как же это так делалось? Василисе помогала ее куколка. Без этого где бы девочке сладить со всею работою! Зато Василиса сама, бывало, не съест, а уж куколке оставит самый лакомый кусочек, и вечером, как все улягутся, она запрется в чуланчике, где жила, и потчевает ее, приговаривая: «На, куколка, покушай, моего горя послушай! Живу я в доме у батюшки, не вижу себе никакой радости; злая мачеха гонит меня с белого света. Научи ты меня, как мне быть и жить и что делать?» Куколка покушает, да потом и дает ей советы и утешает в горе, а наутро всякую работу справляет за Василису; та только отдыхает в холодочке да рвет цветочки, а у нее уж и гряды выполоты, и капуста полита, и вода наношена, и печь вытоплена. Куколка еще укажет Василисе и травку от загару. Хорошо было жить ей с куколкой.
Прошло несколько лет; Василиса выросла и стала невестой. Все женихи в городе присватываются к Василисе; на мачехиных дочерей никто и не посмотрит. Мачеха злится пуще прежнего и всем женихам отвечает: «Не выдам меньшой прежде старших!», а проводя женихов, побоями вымещает зло на Василисе.
Вот однажды купцу понадобилось уехать из дому на долгое время по торговым делам. Мачеха и перешла на житье в другой дом, а возле этого дома был дремучий лес, а в лесу на поляне стояла избушка, а в избушке жила баба-яга: никого она к себе не подпускала и ела людей, как цыплят. Перебравшись на новоселье, купчиха то и дело посылала за чем-нибудь в лес ненавистную ей Василису, но эта завсегда возвращалась домой благополучно: куколка указывала ей дорогу и не подпускала к избушке бабы-яги.
Пришла осень. Мачеха раздала всем трем девушкам вечерние работы: одну заставила кружева плести, другую чулки вязать, а Василису прясть, и всем по урокам. Погасила огонь во всем доме, оставила только одну свечку там, где работали девушки, и сама легла спать.
Девушки работали. Вот нагорело на свечке; одна из мачехиных дочерей взяла щипцы, чтоб поправить светильню, да вместо того, по приказу матери, как будто нечаянно и потушила свечку. «Что теперь нам делать? – говорили девушки. – Огня нет в целом доме, а уроки наши не кончены. Надо сбегать за огнем к бабе-яге!» – «Мне от булавок светло! – сказала та, что плела кружево. – Я не пойду». – «И я не пойду, – сказала та, что вязала чулок. – Мне от спиц светло!» – «Тебе за огнем идти, – закричали обе. – Ступай к бабе-яге!» – и вытолкали Василису из горницы.
Василиса пошла в свой чуланчик, поставила перед куклою приготовленный ужин и сказала: «На, куколка, покушай да моего горя послушай: меня посылают за огнем к бабе-яге; баба-яга съест меня!» Куколка поела, и глаза ее заблестели, как две свечки. «Не бойся, Василисушка! – сказала она. – Ступай, куда посылают, только меня держи всегда при себе. При мне ничего не станется с тобой у бабы-яги». Василиса собралась, положила куколку свою в карман и, перекрестившись, пошла в дремучий лес.
Идет она и дрожит. Вдруг скачет мимо ее всадник: сам белый, одет в белом, конь под ним белый, и сбруя на коне белая, – на дворе стало рассветать.
Идет она дальше, как скачет другой всадник: сам красный, одет в красном и на красном коне, – стало всходить солнце.
Василиса прошла всю ночь и весь день, только к следующему вечеру вышла на полянку, где стояла избушка яги-бабы; забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские, с глазами; вместо дверей у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами. Василиса обомлела от ужаса и стала как вкопанная. Вдруг едет опять всадник: сам черный, одет во всем черном и на черном коне; подскакал к воротам бабы-яги и исчез, как сквозь землю провалился, – настала ночь. Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня. Василиса дрожала со страху, но, не зная куда бежать, оставалась на месте.
Скоро послышался в лесу страшный шум: деревья трещали, сухие листья хрустели; выехала из лесу баба-яга – в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает. Подъехала к воротам, остановилась и, обнюхав вокруг себя, закричала: «Фу, фу! Русским духом пахнет! Кто здесь?» Василиса подошла к старухе со страхом и, низко поклонясь, сказала: «Это я, бабушка! Мачехины дочери прислали меня за огнем к тебе». – «Хорошо, – сказала яга-баба, – знаю я их, поживи ты наперед да поработай у меня, тогда и дам тебе огня; а коли нет, так я тебя съем!» Потом обратилась к воротам и вскрикнула: «Эй, запоры мои крепкие, отомкнитесь; ворота мои широкие, отворитесь!» Ворота отворились, и баба-яга въехала, посвистывая, за нею вошла Василиса, а потом опять все заперлось. Войдя в горницу, баба-яга растянулась и говорит Василисе: «Подавай-ка сюда, что там есть в печи: я есть хочу».
Василиса зажгла лучину от тех черепов, что на заборе, и начала таскать из печки да подавать яге кушанье, а кушанья настряпано было человек на десять; из погреба принесла она квасу, меду, пива и вина. Все съела, все выпила старуха; Василисе оставила только щец немножко, краюшку хлеба да кусочек поросятины.
Стала яга-баба спать ложиться и говорит: «Когда завтра я уеду, ты смотри – двор вычисти, избу вымети, обед состряпай, белье приготовь, да пойди в закром, возьми четверть пшеницы и очисть ее от чернушки. Да чтоб все было сделано, а не то – съем тебя!» После такого наказу баба-яга захрапела; а Василиса поставила старухины объедки перед куклою, залилась слезами и говорила; «На куколка, покушай, моего горя послушай! Тяжелую дала мне яга-баба работу и грозится съесть меня, коли всего не исполню; помоги мне!» Кукла ответила: «Не бойся, Василиса Прекрасная! Поужинай, помолися да спать ложися; утро мудреней вечера!»
Ранешенько проснулась Василиса, а баба-яга уже встала, выглянула в окно: у черепов глаза потухают; вот мелькнул белый всадник – и совсем рассвело. Баба-яга вышла на двор, свистнула – перед ней явилась ступа с пестом и помелом. Промелькнул красный всадник – взошло солнце. Баба-яга села в ступу и выехала со двора, пестом погоняет, помелом след заметает. Осталась Василиса одна, осмотрела дом бабы-яги, подивилась изобилью во всем и остановилась в раздумье: за какую работу ей прежде всего приняться. Глядит, а вся работа уже сделана; куколка выбирала из пшеницы последние зерна чернушки. «Ах ты, избавительница моя! – сказала Василиса куколке. – Ты от беды меня спасла». – «Тебе осталось только обед состряпать, – отвечала куколка, влезая в карман Василисы. – Состряпай с Богом, да и отдыхай на здоровье!»
К вечеру Василиса собрала на стол и ждет бабу-ягу. Начало смеркаться, мелькнул за воротами черный всадник – и совсем стемнело; только светились глаза у черепов. Затрещали деревья, захрустели листья – едет баба-яга. Василиса встретила ее. «Все ли сделано?» – спрашивает яга. «Изволь посмотреть сама, бабушка!» – молвила Василиса. Баба-яга все осмотрела, подосадовала, что не за что рассердиться, и сказала: «Ну, хорошо!» Потом крикнула: «Верные мои слуги, сердечные други, смелите мою пшеницу!» Явились три пары рук, схватили пшеницу и унесли вон из глаз. Баба-яга наелась, стала ложиться спать и опять дала приказ Василисе: «Завтра сделай ты то же, что и нынче, да сверх того возьми из закрома мак да очисти его от земли по зернышку, вишь, кто-то по злобе земли в него намешал!» Сказала старуха, повернулась к стене и захрапела, а Василиса принялась кормить свою куколку. Куколка поела и сказала ей по-вчерашнему: «Молись Богу да ложись спать; утро вечера мудренее, все будет сделано, Василисушка!»
Наутро баба-яга опять уехала в ступе со двора, а Василиса с куколкой всю работу тотчас исправили. Старуха воротилась, оглядела все и крикнула: «Верные мои слуги, сердечные други, выжмите из маку масло!» Явились три пары рук, схватили мак и унесли из глаз. Баба-яга села обедать; она ест, а Василиса стоит молча. «Что ж ты ничего не говоришь со мною? – сказала баба-яга. – Стоишь как немая!» – «Не смела, – отвечала Василиса, – а если позволишь, то мне хотелось бы спросить тебя кой о чем». – «Спрашивай; только не всякий вопрос к добру ведет: много будешь знать, скоро состареешься!» – «Я хочу спросить тебя, бабушка, только о том, что видела; когда я шла к тебе, меня обогнал всадник на белом коне, сам белый и в белой одежде: кто он такой?» – «Это день мой ясный», – отвечала баба-яга. «Потом обогнал меня другой всадник на красном коне, сам красный и весь в красном одет; это кто такой?» – «Это мое солнышко красное!» – отвечала баба-яга. «А что значит черный всадник, который обогнал меня у самых твоих ворот, бабушка?» – «Это ночь моя темная – всё мои слуги верные!»
Василиса вспомнила о трех парах рук и молчала. «Что ж ты еще не спрашиваешь?» – молвила баба-яга. «Будет с меня и этого; сама ж ты, бабушка, сказала, что много узнаешь – состареешься». – «Хорошо, – сказала баба-яга, – что ты спрашиваешь только о том, что видала за двором, а не во дворе! Я не люблю, чтоб у меня сор из избы выносили, и слишком любопытных ем! Теперь я тебя спрошу: как успеваешь ты исполнять работу, которую я задаю тебе?» – «Мне помогает благословение моей матери», – отвечала Василиса. «Так вот что! Убирайся же ты от меня, благословенная дочка! Не нужно мне благословенных». Вытащила она Василису из горницы и вытолкала за ворота, сняла с забора один череп с горящими глазами и, наткнув на палку, отдала ей и сказала: «Вот тебе огонь для мачехиных дочек, возьми его; они ведь за этим тебя сюда и прислали».
Бегом пустилась домой Василиса при свете черепа, который погас только с наступлением утра, и, наконец, к вечеру другого дня добралась до своего дома. Подходя к воротам, она хотела было бросить череп: «Верно, дома, – думает себе, уж больше в огне не нуждаются». Но вдруг послышался глухой голос из черепа: «Не бросай меня, неси к мачехе!»
Она взглянула на дом мачехи и, не видя ни в одном окне огонька, решилась идти туда с черепом. Впервые встретили ее ласково и рассказали, что с той поры, как она ушла, у них не было в доме огня: сами высечь никак не могли, а который огонь приносили от соседей – тот погасал, как только входили с ним в горницу. «Авось твой огонь будет держаться!» – сказала мачеха. Внесли череп в горницу; а глаза из черепа так и глядят на мачеху и ее дочерей, так и жгут! Те было прятаться, куда ни бросятся – глаза всюду за ними так и следят; к утру совсем сожгло их в уголь; одной Василисы не тронуло.
Поутру Василиса зарыла череп в землю, заперла дом на замок, пошла в город и попросилась на житье к одной безродной старушке; живет себе и поджидает отца. Вот как-то говорит она старушке: «Скучно мне сидеть без дела, бабушка! Сходи, купи мне льну самого лучшего; я хоть прясть буду». Старушка купила льну хорошего; Василиса села за дело, работа так и горит у нее, и пряжа выходит ровная да тонкая, как волосок. Набралось пряжи много; пора бы и за тканье приниматься, да таких берд не найдут, чтобы годились на Василисину пряжу; никто не берется и сделать-то. Василиса стала просить свою куколку, та и говорит: «Принеси-ка мне какое-нибудь старое бердо, да старый челнок, да лошадиной гривы; я все тебе смастерю».
Василиса добыла все, что надо, и легла спать, а кукла за ночь приготовила славный стан. К концу зимы и полотно выткано, да такое тонкое, что сквозь иглу вместо нитки продеть можно. Весною полотно выбелили, и Василиса говорит старухе: «Продай, бабушка, это полотно, а деньги возьми себе». Старуха взглянула на товар и ахнула: «Нет, дитятко! Такого полотна, кроме царя, носить некому; понесу во дворец». Пошла старуха к царским палатам да все мимо окон похаживает. Царь увидал и спросил: «Что тебе, старушка, надобно?» – «Ваше царское величество, – отвечает старуха, – я принесла диковинный товар; никому, окроме тебя, показать не хочу». Царь приказал впустить к себе старуху и как увидел полотно – вздивовался. «Что хочешь за него?» – спросил царь. «Ему цены нет, царь-батюшка! Я тебе в дар его принесла». Поблагодарил царь и отпустил старуху с подарками.
Стали царю из того полотна сорочки шить; вскро-или, да нигде не могли найти швеи, которая взялась бы их работать. Долго искали; наконец царь позвал старуху и сказал: «Умела ты напрясть и соткать такое полотно, умей из него и сорочки сшить». – «Не я, государь, пряла и соткала полотно, – сказала старуха, – это работа приемыша моего – девушки». – «Ну, так пусть и сошьет она!» Воротилась старушка домой и рассказала обо всем Василисе. «Я знала, – говорит ей Василиса, – что эта работа моих рук не минует». Заперлась в свою горницу, принялась за работу; шила она не покладываючи рук, и скоро дюжина сорочек была готова.
Старуха понесла к царю сорочки, а Василиса умылась, причесалась, оделась и села под окном. Сидит себе и ждет, что будет. Видит: на двор к старухе идет царский слуга; вошел в горницу и говорит: «Царь-государь хочет видеть искусницу, что работала ему сорочки, и наградить ее из своих царских рук». Пошла Василиса и явилась пред очи царские. Как увидел царь Василису Прекрасную, так и влюбился в нее без памяти. «Нет, – говорит он, – красавица моя! Не расстанусь я с тобою; ты будешь моей женою». Тут взял царь Василису за белые руки, посадил ее подле себя, а там и свадебку сыграли. Скоро воротился и отец Василисы, порадовался об ее судьбе и остался жить при дочери. Старушку Василиса взяла к себе, а куколку по конец жизни своей всегда носила в кармане.
Об Адаме, житии человеческом и смерти
Адам народился,
Весь мир просветился.
Ева согрешила,
Закон прогневила.
«Адамий, Адамий,
Пойдем мы, Адамий,
Ко Божией церкви.
Станем мы молиться
Господу от желания,
Будем проситься
На трудную землю.
Станем трудиться
Своими трудами.
Нищим милостыню давати,
Мертвых сопровождати.
Сопроводит нас Боже —
Истинный Христос, Свет,
На всем вольном свете».
Бог дает нам много —
Нам кажется мало.
Глаза завидущи,
Руки загребущи, —
Что глаза завидят,
То руки заграбят.
Как мы, грешные, помрем,
Прижмем руки к сердцу,
Останется наше имение-богатство, —
Ничто душе не надо,
Ничто душе не поможет,
Ничто душе не подсобит:
Ни друзья, ни братья,
Ни злато, ни серебро.
Только душе поможет
Милостыня тайна,
Всенощные поклоны.
Вы, гробы, вы, гробы,
Привечные вы наши домы!
Земля, мать сыра земля,
Сыра матерь,
Ты всякому человеку —
Отец иже мати.
Телеса-то наши —
Червям на сточенье;
Кости-то наши —
Земле на предание;
Души наши пойдут,
Пойдут по грехам по своим.
Да слава тут, слава
Честному Адаму!
Гордый богач
Не ведаю где, жил-был себе пан, такой богатый, что карбованцы мерял коробами, золото четвериками, а в медных деньгах и счету не знал. Сколько у него было крестьян, земли, лесов, покосов – нечего и говорить! все равно не пересчитаешь. Ох-ох! да какая ж беда с ним случилась! Из богача сделался он беднее нас грешных: а за что? За то, что Бога позабыл и работал одной нечистой силе. Бывало, добрые люди заутреню слушают в церкви Божией, а у него музыка гудит, да вприсядку отжаривают. В церковь он никогда не ходил, и не ведал, зачем туда люди ходят. Да раз как-то вздумалось ему посмотреть, что такое там деется, и вот на праздник Господень пошел пан вместе с панею к обедне. Все православные Богу молятся, а они стоят себе, поглядывают по сторонам да хохочут. Стал дьякон читать: «Богатые обнищают и взалкают…» – как бежит к нему пан, вырвал из рук книгу и хвать дьякона по лысине: «Как смеешь ты, дурень, такие слова при мне сказывать? Разве я могу обнищать и взалкать? Ах ты, кутейник! погоди ж, я тебе покажу, как надо мной смеяться! Если хоть раз еще осмелишься выговорить такие речи, то я так поподчую тебя на конюшне, что до новых веников не забудешь! Подай чернильницу». Дьякон ни жив, ни мертв со всех ног пустился доставать чернильницу и перо; а поп в алтаре спрятался и трясется бедненькой, словно в лихорадке. Принес дьякон чернильницу и перо. «Смотри, неуч! – говорит пан, – что замараю я, того никогда не читать ни при моей жизни, ни после!» Вдруг поднялась буря, молния поминутно блещет, гром все сильней и сильнее, а потом как ударит – Господи, Твоя воля! – все, кто только был в церкви, так и повалились на пол. Только пан с панею стоят да хохочут. Прибежал староста: «Беда! – говорит, – господской дом горит!» Принялись тушить; да нет, с Богом нельзя спорить. Все начисто сгорело, будто и не было панского двора. Ну, это богачу как плюнуть: явились новые хоромы еще лучше прежних. Только с того самого времени, как станет дьякон читать в церкви и только дойдет до того места, где написано, что богатые обнищают и взалкают, – всякой раз, откуда что возьмется, загремит да и загремит на небе.
Вот захотелось пану ехать на охоту. Собрали народу – человек с двести будет, да и собак столько же. Сели на коней, затрубили в рога и поскакали в лес; травили там и зайцев, и лисиц, и волков, и медведей, как вдруг бежит олень да такой красивый, что не нагляделся б на него! Пан ударил вслед за оленем: птицей летит на коне, а зверь еще быстрее.
Вот близко, вот нагонит, не тут-то было! Уже и полдень прошел, уже и солнышко низко, вот и темнеть стало – а он все гонится за красным зверем. Настала черная ночь, в лесу хоть глаз выколи – ничего не видно! Тогда только остановил пан своего коня. Что делать? он затрубил в рог, не откликнутся ль его охотники? Прислушался – ничего не слышно, только бор шумит. Затрубил в другой и в третий раз, никто не отзывается; один далекий лес повторяет: тру-тру-тру! Едет пан дальше: уже сдается ему, что село близко, что кони ржут и собаки лают; а все не видать жилья, только небо да земля, да сосны кудрявые шумят верхушками. Уже и конь пристал, чуть-чуть ноги двигает, а сам он едва на коне сидит. Вдруг блеснул огонек. Пан снова заиграл в трубу, чтобы вышли к нему навстречу, коли есть тут люди. Чего хотел, то и сделалось. Выскочили из-за деревьев человек двенадцать и встретили его, только не по-пански: один так хватил его по затылку, что пан как сноп повалился на землю. Очнулся – совсем голый, как мать породила! Хотел было повернуться – куда! руки веревкою скручены. Осмотрелся: вокруг огня сидят разбойники и с ними атаман в красном кафтане. «Что ж вы, сволочь, барина не прикроете!» – закричал он на своих молодцов. Тотчас с десяток хлопцев бросилось к пану и давай подчивать его батогами. «Полно! – снова заревел атаман, – отведите его в Волчью долину и привяжите там к дереву; нам он больше не нужен, а волкам пригодится: лакомой будет кусок на завтрак!» Подхватили пана за ноги, приволокли в Волчью долину и плотно прикрутили веревкой к сосне. Стоит пан сутки, стоит и другие – нет мочи терпеть: внутри огнем палит, во рту пересохло, вот-вот душа с телом расстанется. А он и не думает покаяться; на уме одно держит: как ворочусь домой, сейчас же соберу крестьян и пойду душить этих проклятых лесовиков!
Недалеко от Волчьей долины, на полянке паслось стадо. Жарко стало в полдень; вот пастухи и погнали сюда своих овец и коров, чтобы усесться самим под сосною и плесть в холодку лапти. Как же они удивились! стоит у сосны голый человек, по рукам и по ногам связанный. «Ах, Грицько! – говорит один пастух, – посмотри-ка: человек привязан в чем мать породила, и весь-то избитый, весь-то в крови! Пойдем, отвяжем его; может, еще жив!» – «Что ж? отвяжем», – говорит другой. С этим словом они подошли к сосне и распутали веревки. Пан то молчал, а как сняли с него веревки, сейчас закричал: «Эй, ты, молодец! сними-ка свою сермягу да подай сюда. Хоть твой наряд и плох, а все лучше, чем голым быть. Да проводи меня в барский дом. Знайте, негодяи, с кем вы дело имеете: я ваш барин!..» – «Ого! видишь ли, Грицько, что это за птица! Наш барин!.. Ха-ха-ха! Похож, нечего сказать: похож на барина: кафтан на тебе такой славный, весь расписанный! Нет, человече, Бог тебя знает, кто ты такой; я тебе скажу, что пан наш в высоких хоромах в золотой одеже». – «Ах ты, хамское отродье! смеешь ли ты грубить своему господину?.. Вот я вас! дайте до дому добраться». Расходился пан и ну тащить с пастуха свитку (верхняя долгополая одежда). «Так вот оно что! – сказал пастух, – тебя с привязи спустили, а ты и кусаться лезешь! Вот же тебе, бродяга! вот тебе, разбойник!» – и начал отжаривать пана пугою (кнутом). Пан от него, а пастух за ним: шлеп да шлеп, шлеп да шлеп. Как припустит пан в сторону, откуда ноги взялись. Долго бежал он, пока из сил не выбился; выбился из сил и растянулся на дороге. На его счастье идут старцы (нищие, странники). Сжалился один старец, дал ему свою свитку; пан оделся и пошел вместе с ними, питаясь милостиной. Дорогою он рассказал обо всем, что ему приключилось; говорил, как отплатит своим обидчикам и как наградит старцев – за то, что его прикрыли и с собой взяли. Старцы уже новые торбы (мешки) стали готовить, чтоб было куда положить панские гроши. Вот пришли в село и прямо в барские хоромы лезут. «Куда вы!» – закричали на них слуги. – «Прочь! – сказал пан, – разве не видите, хамы! что ваш господин идет?» – «Какой господин? Был у нас пан, да пропал!» – «Врете, скоты! я – ваш пан!» – «Ну, брат, погоди маленько!» Пан полез было драться, да куда! схватили его за руки и повели к пани. Как услыхала она, что такой срамной, обдерганный волочуга называется ее мужем, разгневалась и приказала высечь его плетьми и зарыть живого в землю. Что ни делал пан, как ни отбивался, а схоронили его заживо. В церкви опять стали читать вымаранныя слова: «богатые обнищают и взалкают», и при чтеньи дьякона уже не было слышно громовых ударов.
Марко Богатый и Василий Бессчастный
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был богатейший купец; у него была одна дочь Анастасия Прекрасная, и было ей всего лет пять от роду. Купца звали Марко, по прозванию Богатый. Марко терпеть не мог нищих: только подойдут к окошку, сейчас велит слугам своим гнать их и травить собаками.
В одно время подходят к окошку два седеньких старичка. Марко увидал и велел их травить собаками. Услыхала то Анастасия Прекрасная и стала просить: «Родимый мой батюшка! Хоть для меня пусти их в скотную избу». Отец согласился и велел пустить нищих в скотную избу. Вот как все в доме заснули, Анастасия встала и пошла в скотную, залезла на полати и глядит на нищих. Пришло время быть заутрене, у икон сама свеча затеплилась; старички встали, вынули из мешочков ризы, надели и стали служить заутреню. Прилетает Ангел Божий: «Господи! В таком-то селе у такого-то крестьянина родился сын; как ему велишь наречь имя, и каким наделить его счастием?» Один старичок сказал: «Имя нарицаю ему – Василий, прозвание – Бессчастный, а награждаю его богатством Марка Богатого, у которого мы ночуем». Анастасия все это слышала. Рассвело. Старички снарядились в дорогу и вышли из избы. Анастасия пришла к отцу и сказывает ему все, что в скотной видела и слышала.
Отец усумнился, как бы не сбылось сказанное, и захотел испытать, точно ли родился на селе младенец; велел запрячь карету и поехал туда; приехал прямо к священнику и спросил: «Родился ли у вас такого-то дня младенец?» – «Родился, – сказал священник, – у самого бедного крестьянина; я ему нарек имя Василий и прозвал Бессчастным, да еще не крестил, потому что к бедняку никто в кумовья нейдет». Марко вызвался быть крестным, попадью попросил быть кумою и велел изготовить богатый стол; принесли младенца, окрестили и пировали, как им было угодно. На другой день Марко Богатый призвал к себе бедняка-крестьянина, обласкал его и стал ему говорить: «Куманек! Ты человек бедный, воспитать сына не сможешь; отдай-ка мне его, я его выведу в люди, а тебе на прожитие дам тысячу рублей». Старик подумал-подумал и согласился. Марко наградил кума, взял ребенка, окутал его в лисьи шубы, положил в карету и поехал. Дело было зимою. Проехав несколько верст, Марко Богатый велел остановиться, отдал крестника своему приказчику и приказал: «Возьми его за ноги и выбрось в овраг!» Приказчик взял и бросил его в крутой овраг. А Марко сказал: «Вот там и владей моим имением!»
На третий день по той же дороге, где проехал Марко, случилось ехать купцам: везли они Марку Богатому двенадцать тысяч рублей долгу; поравнялись купцы против оврага, и послышался им детский плач. Остановились, стали вслушиваться и послали приказчика узнать, что там такое? Приказчик сошел в овраг, видит там зеленый луг, а на том лугу сидит ребенок и играет цветами. Приказчик рассказал про все хозяину; хозяин вышел сам, взял ребенка, завернул в шубу, сел в повозку, и поехали. Приезжают к Марку Богатому. Вот Марко их и спрашивает, где они взяли этого ребенка. Купцы рассказали, и он тотчас догадался, что это Василий Бессчастный, его крестник; взял его на руки, подержал и отдал дочери: «Вот тебе, дочка, нянчай!» – а сам стал угощать купцов разными напитками и просит, чтоб они отдали ему мальчика.
Купцы было не соглашались, да как Марко сказал: «Я вас прощаю всем долгом!», то отдали ему ребенка и уехали. Анастасия так была этому рада, что сейчас нашла люльку, повесила занавесы, и стала ухаживать за мальчиком, и не расставалась с ним ни день, ни ночь. Прошел день и другой; на третий Марко воротился домой попозже, когда Анастасия спала, взял младенца, посадил его в бочонок, засмолил и бросил с пристани в воду.
Бочонок плыл да плыл и приплыл к монастырю. На ту пору вышел монах за водою. Послышался ему детский крик; осмотрелся он и увидал бочонок; тотчас сел в лодку, поймал бочонок, разбил его, а в бочонке – дитя; взял его и принес в монастырь к игумну. Игумен назвал ребенка Васильем и прозвал Бессчастным; с тех пор Василий Бессчастный жил в монастыре шестнадцать лет и выучился грамоте – читать и писать. Игумен его полюбил и сделал ключарем.
Марку Богатому случилось ехать в иное государство за получением долгов – на годичное время, и заехал он по пути в монастырь. Здесь его встретили как человека богатого. Игумен велел ключарю идти в церковь; ключарь идет, зажигает свечи, поет и читает. Марко Богатый спрашивает игумна: «Давно ли он поступил к вам в монастырь?» Игумен рассказал все, как вынули его из бочонка и сколько тому лет назад. Марко рассчел и узнал, что это его крестник. Вот он и говорит игумну: «Как бы у меня был такой расторопный человек, как ваш ключарь. Я бы сделал его главным приказчиком и всю казну поручил бы ему под смотренье; нельзя ли вам отдать его мне?» Игумен долго отговаривался. Марко посулил за него монастырю двадцать пять тысяч рублей. Игумен посоветовался с братией; удумали и согласились отпустить Василья Бессчастного.
Марко послал Василья домой и написал с ним к жене такое письмо: «Жена! Как получишь мое письмо, сейчас же отправься с этим посланным на мыльный завод и как пойдешь возле большого кипучего котла, толкни его туда; да непременно исполни! А не исполнишь, я на тебе взыщу строго: этот малый – мне злодей!» Василий получил письмо и пошел путем-дорогою; попадается ему навстречу старичок и сказал: «Куда ты, Василий Бессчастный, идешь?» Василий сказал: «В дом Марка Богатого к жене с письмом». – «Покажи письмо». Василий вынул письмо и дал старичку; старичок сломил печать, дал Василью прочитать. Василий прочитал и прослезился: «Что я этому человеку сделал, что послал меня на погубление!» Старичок ему сказал: «Не печалься, Бог тебя не оставит!», дунул на письмо, печать и письмо сделались такие ж, как и были. «Ступай теперь и отдай письмо жене Марка Богатого».
Василий пришел в дом Марка Богатого, отдал письмо его жене. Жена прочитала, задумалась, позвала свою дочь Анастасию и прочитала ей отцово письмо, а в письме написано: «Жена! Как получишь мое письмо, на другой же день обвенчай Анастасию с этим посланным; да непременно исполни! А не исполнишь, будешь мне отвечать». У богатых людей не пиво варить, не вино курить – все готово, веселым пирком, да и за свадебку. Василья нарядили в хорошее платье, показали Анастасии, и Василий ей полюбился. Вот и обвенчали их.
В один день жене Марка Богатого повестили, что прибыл к пристани ее муж, и она с зятем и дочерью отправилась встречать его. Марко увидел зятя, рассердился и говорит своей жене: «Как ты осмелилась обвенчать с ним дочь нашу?» – «По твоему приказанию», – отвечала жена. Марко спросил свое письмо, прочитал и уверился, что точно он сам то написал.
Пожил Марко с зятем месяц, другой и третий; в один день позвал он зятя к себе и говорит ему: «Вот тебе письмо, иди с ним за тридевять земель, в тридесятое государство, к другу моему царю Змию, получи от него дань за двенадцать лет за то, что построил он дворец на моей земле, и узнай там о двенадцати моих кораблях, что пропадают целые три года. Завтра же поутру отправляйся!» Василий взял письмо, пошел к жене своей и рассказал все, что ему Марко приказывал. Анастасия горько заплакала, а упрашивать отца не посмела.
Василий поутру рано, помолясь Богу, взял с собой в котомочку сухариков и пошел. Шел он путем-дорогою, долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, только слышит в стороне голос: «Василий Бессчастный, куда ты идешь?» Он оглядывается на все стороны и говорит: «Кто меня кличет?» – «Я – дуб, тебя спрашиваю, куда ты идешь?» – «Я иду к царю Змию за двенадцать лет взять с него дань». Дуб сказал: «Как будешь во времени – обо мне вспомни: что стоит дуб триста лет, долго ли еще ему стоять?» Василий выслушал и отправился в путь-дорогу. Пришел Василий к реке, на которой перевозит перевозчик. Василий сел на паром, перевозчик его спрашивает: «Куда ты, мой друг, идешь?» Василий ему отвечал то же, что и дубу. И перевозчик просит его напомянуть царю, что перевозит он тридцать лет; долго ли еще ему перевозить? «Хорошо, – сказал Василий, – скажу!» – и пошел. Приходит к морю, через море лежит кит-рыба, по ней идут и едут. Как пошел по ней Василий, кит-рыба заговорила: «Василий Бессчастный, куда ты идешь?» Василий сказал ей то же, что и перевозчику, и кит его просит: «Когда будешь во времени, обо мне вспомяни: что лежит кит-рыба через море, конные и пешие пробили у нее тело до ребер; долго ли ей еще лежать?»
Василий обещался и пошел. Приходит он на зеленый луг; на лугу стоит большой дворец. Василий взошел во дворец, ходит по комнатам; комната комнаты лучше убрана. Приходит он в последнюю и видит: на постели сидит девица-красавица и горько плачет. Как увидала Василья, встала она, подошла к нему и спрашивает: «Что ты за человек и как зашел в этакое проклятое место?» Василий показал ей письмо и сказал, что Марко Богатый велел взять с царя Змия дань за двенадцать лет. Девица бросила письмо в печь, а Василью сказала: «Ты не за данью сюда прислан, а Змию на съедение. Да какими путями ты шел? Не случилось ли тебе дорогою что видеть и слышать?» Василий рассказал ей про дуб, перевозчика и кит-рыбу. Только успели они переговорить, затряслась земля и дворец; девица тотчас заперла Василья в сундук под кроватью и сказала ему: «Слушай же, что мы с Змием будем говорить».
А сама стала встречать Змия. Как взошел он в комнату, сказал; «Что здесь русским духом пахнет?» Девица отвечала: «Как сюда может зайти русский дух? Ты по Руси летал, русского духу набрался!».
Змий сказал: «Я сильно устал, поищи-ка у меня в голове!» – и лег на постель. Девица сказала ему: «Царь, какой я без тебя сон видела! Будто я иду по дороге, кричит мне дуб: «Скажи царю-то, долго ли мне еще стоять?» – «Ему стоять до тех пор, – сказал царь, – как подойдет к нему кто да толкнет его ногою, тогда он выворотится с корнем и упадет, а под ним злата и серебра многое множество – столько нет у Марка Богатого!» – «А еще пришла я к реке, на которой перевозит перевозчик; он спрашивал, долго ли ему перевозить?» – «Пусть он первого, кто придет к нему, посадит на паром и толкнет паром от берегу – тот и будет вечно перевозить, а он пойдет домой». – «Еще будто я шла по морю через кит-рыбу, и она мне говорила, долго ли ей лежать?» – «Ей лежать до тех пор, покуда вырыгнет двенадцать кораблей Марка Богатого: тогда пойдет в воду, и тело ее нарастет». Сказал царь Змий и заснул крепким сном.
Девица выпустила из сундука Василья Бессчастного и дала ему наставление: «По эту сторону кит-рыбе не сказывай, чтобы она вырыгнула двенадцать кораблей Марка Богатого, а перейди на ту сторону и скажи. Равно придешь к перевозчику, на этой стороне не говори ему того, что слышал; а к дубу придешь – толкни его ногою на восход, и тут увидишь несчетное богатство». Василий Бессчастный поблагодарил девицу и пошел.
Приходит к киту-рыбе; она его спрашивает: «Говорил ли обо мне?» – «Говорил; вот перейду и скажу». Как перешел, и сказал: «Вырыгни двенадцать кораблей Марка Богатого». Кит-рыба рыгнула, и корабли пошли на парусах – ни в чем невредимы; а Василий Бессчастный очутился от того в воде по колена. Пришел Василий к перевозчику. Перевозчик спрашивает: «Говорил ли царю Змию обо мне?» – «Говорил, – сказал ему Василий. – Наперед перевези меня». Как переехал на другой берег, и сказал перевозчику: «Кто к тебе придет первый, посади его на паром и толкни паром от берегу; тот вечно и будет перевозить, а ты отправляйся в свой дом». Пришел Василий Бессчастный к дубу, толкнул его ногою, дуб свалился; под ним злата и серебра и каменья драгоценного что ни есть числа! Оглянулся Василий назад, видит – плывут прямо к берегу двенадцать кораблей, что вырыгнула кит-рыба. Кораблями управляет тот самый старичок, что попался Василью навстречу, когда он шел к жене Марка Богатого с письмом. Старичок сказал Василью: «Вот, Василий, чем тебя Господь благословил!», а сам сошел с корабля и пошел своей дорогою.
Матросы переносили злато и серебро на корабли и как совсем исправились – пустились в путь, а с ними и Василий Бессчастный. Дали знать Марку Богатому, что плывет его зять с двенадцатью кораблями и что наградил его царь Змий несчетным богатством.
Марко рассердился, что не сбылось по его желанию, велел запрячь повозку и поехал сам к царю Змию попенять ему. Приехал к перевозчику, сел на паром; перевозчик отпихнул паром – и Марко остался вечно перевозить. А Василий Бессчастный прибыл к жене и теще, стал жить да поживать да добра наживать, бедным помогать, нищих награждать, поить и кормить, и завладел всем имением Марка Богатого.
Плач Адама
Ой, раю мой, раю с рекою медвяной,
Цветом прекрасным, – красой неувядной!» —
Плакал Адам, да каялся Богу,
Плакал, да каялся Спасу-Христу:
«Зачем я, Адам, жены Евы послухал?
Зачем таковую вещу я удумал, —
Плода съесть от древа преслушанья,
Понесть от тебя, Христос, велико наказанье?
Ой, раю мой, раю с рекою медвяной,
Цветом прекрасным, – красой неувядной!»
Плакал Адам, да каялся Богу,
Плакал, да каялся Спасу-Христу:
«Зачем я, Адам, жены Евы послухал?
Зачем таковую вещу я удумал, —
Плода съесть от древа преслушанья,
Понесть от тебя, Христос, велико наказанье?
Тебя, Спаса, лишиться,
С прахом-землей сравниться,
Душой потемниться,
Плотью своей оскверниться?
Ой, раю мой, раю с рекою медвяной,
Цветом прекрасным, – красой неувядной!»
Плакал Адам, да каялся Богу,
Плакал, да каялся Спасу-Христу:
«Зачем я, Адам, жены Евы послухал?
Зачем таковую вещу я удумал:
Плодом райским не насладиться,
Рая пресветлого навек лишиться,
В листья-одежу телом укрыться,
Стыдом схватиться, слезами омыться?
Ой, раю мой, раю с рекою медвяной,
Цветом прекрасным, – красой неувядной!»
Плакал Адам, да каялся Богу,
Плакал, да каялся Спасу-Христу:
«Зачем я, Адам, жены Евы послухал?
Зачем таковую вещу я удумал?
Не светел, не красен день мне земной,
Но грозен, прегрозен день судовой.
Я горюшко людям на свет породил,
Смерть люту, да зло я меж ими вскормил!
Ой, раю мой, раю с рекою медвяной,
Цветом прекрасным, – красой неувядной!»
Плакал Адам, да каялся Богу,
Плакал, да каялся Спасу-Христу:
«Зачем я, Адам, жены Евы послухал?
Ой, горюшко, горе! Ой, раю мой, рай
С цветом прекрасным, – красой неувядной!
Помилуй мя, Боже, помилуй, молю,
Помилуй, Христос мой, Спаситель, Царю!»
Христов братец
Один старик, умирая, завещал своему сыну, чтобы он не забывал нищих. Вот на Светлый день собрался он в церковь и взял с собой красных яиц христосоваться с нищией братией, хоть и крепко забранилась на него мать, – а была она злая, к бедным немилостивая. В церкви не достало ему одного яйца: оставался еще один срамной нищий, и позвал его парень на дом к себе разговеться. Как увидала мать нищаго, больно осерчала: «Лучше, – говорит, – со псом разговеться, нежели с таким срамным стариком!» – и не стала разговляться. Вот сын со стариком разговелись и пошли отдохнуть. И видит сын: на старике одежонка плохонькая, а крест как жар горит. «Давай, – говорит старец, – крестами меняться; будь ты мне брат крестовый!» – «Нет, брат! – отвечает парень, – коли я захочу – так куплю себе эдакой крест, а тебе негде взять». Однако старик уговорил парня поменяться и позвал его к себе в гости во вторник на Святой. «А дорога, – говорит, – вон ступай по той дорожке; скажи только: благослови, Господи! – так и дойдешь до меня».
Вот в самый вторник вышел парень на тропинку, сказал: «Благослови, Господи!» – и пустился в путь-дорогу. Прошел немного – и слышит детские голоса: «Христов братец, скажи об нас Христу – долго ли нам мучиться?» Прошел еще немного – и видит: девицы из колодца в колодец воду переливают. «Христов братец, – говорят они ему, – скажи об нас Христу – долго ли нам мучиться?» Идет он дальше – и видит тын, а под тем тыном виднеются старики; всех илом занесло! И говорят они: «Христов братец, скажи об нас Христу – долго ли нам мучиться?» Идет все дальше и дальше – и вот усмотрел того самого старца, с которым вместе он разговлялся. Старец у него спрашивает: «Не видал ли чего по дороге?» Парень рассказал ему все, как было. «Ну,
узнал ли ты меня?» – говорит старец, – и только тут узнал мужик, что это был сам Господь Иисус Христос. «За что ж, Господи, младенцы мучатся?» – «Их мать во чреве прокляла, им в рай и пройти нельзя!» – «А девицы?» – «Они молоком торговали, в молоко воду мешали; теперь весь век будут они переливать воду!» – «А старики?» – «Как жили они на белом свете, так говорили: только бы на этом свете хорошо пожить, а на том все равно – хоть тын нами подпирай! Вот они весь век и будут стоять под тыном». Потом повел Христос мужика по раю и сказал, что тут и ему место уготовано (мужику и выйти оттудова не хотелось!). А после повел его к аду, и сидит в аду мать мужика; он и стал просить Христа: «Помилуй ее, Господи!» Повелел ему Христос свить наперед веревку из кострики. Мужик свил веревку из кострики: видно уж Господь так дал! Приносит ко Христу. «Ну, – говорит он, – ты вил эту веревку тридцать лет, довольно потрудился за свою мать – вытащи ее из ада». Сын кинул веревку к матери, а та сидит в смоле кипучей. Веревка не горит – так Бог дал! Сын совсем было вытащил свою мать, уж за голову ее схватил, да она как крикнет на него: «Ах ты, борзой кобель, совсем было удавил!» – веревка оборвалась, и полетела грешница опять в смолу кипучую. «Не хотела она, – сказал Христос, – и тут воздержать своего сердца: пусть же сидит в аду веки вечные!».
Жадная старуха
Жил старик со старухою; пошел в лес дрова рубить. Сыскал старое дерево, поднял топор и стал рубить. Говорит ему дерево: «Не руби меня, мужичок! Что тебе надо, все сделаю». – «Ну, сделай, чтобы я богат был». – «Ладно; ступай домой, всего у тебя вдоволь будет». Воротился старик домой – изба новая, словно чаша полная, денег куры не клюют, хлеба на десятки лет хватит, а что коров, лошадей, овец – в три дня не сосчитать! «Ах, старик, откуда все это?» – спрашивает старуха. «Да вот, жена, я такое дерево нашел – что ни пожелай, то и сделает».
Пожили с месяц; приелось старухе богатое житье, говорит старику: «Хоть живем мы богато, да что в этом толку, коли люди нас не почитают! Захочет бурмистр, и тебя и меня на работу погонит; а придерется, так и палками накажет. Ступай к дереву, проси, чтоб ты бурмистром был». Взял старик топор, пошел к дереву и хочет под самый корень рубить. «Что тебе надо?» – спрашивает дерево. «Сделай, чтобы я бурмистром был». – «Хорошо, ступай с Богом!»
Воротился домой, а его уж давно солдаты дожидаются: «Где ты, – закричали, – старый черт, шатаешься? Отводи скорей нам квартиру, да чтоб хорошая была. Ну-ну, поворачивайся!» А сами тесаками его по горбу да по горбу. Видит старуха, что и бурмистру не всегда честь, и говорит старику: «Что за корысть быть бурмистровой женою! Вот тебя солдаты прибили, а уж о барине и говорить нечего: что захочет, то и сделает. Ступай-ка ты к дереву да проси, чтоб сделало тебя барином, а меня барыней».
Взял старик топор, пошел к дереву, хочет опять рубить; дерево спрашивает: «Что тебе надо, старичок?» – «Сделай меня барином, а старуху барыней». – «Хорошо, ступай с Богом!» Пожила старуха в барстве, захотелось ей большего, говорит старику: «Что за корысть, что я барыня! Вот кабы ты был полковником, а я полковницей – иное дело, все бы нам завидовали».
Погнала старика снова к дереву; взял он топор, пришел и собирается рубить. Спрашивает его дерево: «Что тебе надобно?» – «Сделай меня полковником, а старуху полковницей». – «Хорошо, ступай с Богом!» Воротился старик домой, а, его полковником пожаловали.
Прошло несколько времени, говорит ему старуха: «Велико ли дело – полковник! Генерал захочет, под арест посадит. Ступай к дереву, проси, чтобы сделало тебя генералом, а меня генеральшею». Пошел старик к дереву, хочет топором рубить. «Что тебе надобно?» – спрашивает дерево. «Сделай меня генералом, а старуху генеральшею». – «Хорошо, иди с Богом!» Воротился старик домой, а его в генералы произвели.
Опять прошло несколько времени, наскучило старухе быть генеральшею, говорит она старику: «Велико ли дело – генерал! Государь захочет, в Сибирь сошлет. Ступай к дереву, проси, чтобы сделало тебя царем, а меня царицею». Пришел старик к дереву, хочет топором рубить. «Что тебе надобно?» – спрашивает дерево. «Сделай меня царем, а старуху царицею». – «Хорошо, иди с Богом!» Воротился старик домой, а за ним уж послы приехали: «Государь-де помер, тебя на его место выбрали».
Не много пришлось старику со старухой нацарствовать; показалось старухе мало быть царицею, позвала старика и говорит ему: «Велико ли дело – царь! Бог захочет, смерть нашлет, и запрячут тебя в сырую землю. Ступай-ка ты к дереву да проси, чтобы сделало нас богами».
Пошел старик к дереву. Как услыхало оно эти безумные речи, зашумело листьями и в ответ старику молвило: «Будь же ты медведем, а твоя жена медведицей». В ту ж минуту старик обратился медведем, а старуха медведицей, и побежали в лес.
Страшный Суд
Спустится на землю судья праведный
Михайло-архангел, свет,
Со полками он с херувимскими,
С херувимскими и с серафимскими,
Со всею он силою небесною
И со трубою он златокованой.
И первый он раз вострубит, —
И души в телеса пойдут;
Второй он раз вострубит, —
От гробов мертвые встают;
В третий раз вострубит, —
Все на суд Божий пойдут.
И праведные идут по правую руку,
А грешные по левую.
У праведных лица хорошие,
На главах власы, как лунь светла;
А у грешных лица все черные,
У грешных власы словно стрелы стоят.
Праведные идут, – все стихи поют
Херувимские и серафимские,
Величают Христа, Царя Небесного,
Пресвятую они Матерь Богородицу,
Величают они Михайла-архангела:
«Не возможно ли, батюшко,
Михайло-архангел, помиловать?»
Отвечает Михайло-архангел,
Свет, им чудотворец:
«Проходите, рабы крещеные, души верные,
Уготовали вы царство небесное!»
А грешные идут, – слезно плачут,
Плачут они и рыдают,
Ко Михаилу-архангелу причитают:
«Не возможно ли нас, батюшко,
Михайло-архангел, помиловать?
И дайте нам годы урочные,
Столько годов, сколько в море песку?»
Отвечает им Михайло-архангел,
Свет чудотворец:
«Отойдите, злые, окаянные!
Белый свет вам на волю дан был,
Сами вы себе место уготовали,
Место – муку вечную и тьму кромешную!»
Рече Михайло-архангел чудотворец:
«Ангели вы мои, архангели!
Берите прутья железные,
Гоните вы злых, окаянных,
Гоните вы в реку огненну,
Засыпьте и песком и хрущобою,
Завалите доскою чугунною:
Не чул бы я от них ни писку, ни вереску,
Ни зубного бы от них скрежетания!»
Они идут да слезно плачут,
Отцу-матери причитают,
Ко сырой земле припадают:
«Почто вы нас, отцы-матери, породили?
Краше бы нас на родинах растоптали!
Ко страху Божьему вы нас не учили!»
Солдат, нечистая сила и Смерть
Служил солдат Богу и великому государю целых двадцать пять лет, выслужил три сухаря и пошел домой на родину. Шел-шел и крепко задумался: «Господи Боже ты мой! служил я царю двадцать пять лет, был сыт и одет; а теперь до чего дожил? и голоден, и холоден; только и есть что три сухаря». А навстречу ему убогой нищий и просит милостинку. Солдат отдал нищему один сухарь, а себе оставил два. Пошел дальше; немного погодя попадается ему другой нищий, кланяется и просит милостинку. Солдат подал и этому сухарь, и остался у него один. Опять пошел дальше своей дорогою и повстречал третьего нищего: кланяется ему старец и просит милостинку. Вынул солдат последний сухарь и думает: «Целый дать – самому не останется, половину дать – пожалуй, сойдется этот старец с прежними нищими, увидит у них по целому сухарю и обидится: лучше отдам ему весь, а сам обойдусь кое-как!» Отдал последний сухарь и остался ни при чем. Вот старец и спрашивает его: «Скажи, добрый человек, чего желаешь, в чем нуждаешься? я те помогу». – «Бог с тобой! – отвечает солдат, – с тебя, старичок, взять нечего: ты сам человек убогой». – «Да ты не смотри на мое убожество; только скажи, чего желаешь, – а я уж награжу тебя за твою добродетель». – «Мне ничего не надо; а коли есть у тебя карты, так подари на память». Старец вынул из-за пазухи карты и дает солдату: «Возьми, – говорит, – с кем ни станешь играть в эти карты – всякого обыграешь: да вот на тебе и торбу: что ни встретишь на дороге, зверя ли, птицу ли, и захочешь поймать, – только распахни торбу и скажи: «Полезай сюда, зверь али птица!» – и все сделается по-твоему». – «Спасибо», – сказал солдат, взял карты и торбу и поплелся в путь-дорогу.
Шел близко ли, далеко ли, долго ли, коротко ли, и пришел к озеру, а на том озере плавают три диких гуся. Вот солдат и вздумал: «Дай-ка я торбу свою попробую!» Вынул ее, распахнул и говорит: «Эй вы, дикие гуси! полетайте в мою торбу». И только выговорил эти слова – как снялись гуси с озера, и прилетели прямо в торбу. Солдат завязал торбу, поднял на плечи и пустился в дорогу. Шел-шел, и пришел в город. Забрался в трактир и говорит хозяину: «Возьми этого гуся и зажарь мне к ужину, а другого гуся отдаю тебе за хлопоты, а третьего променяй мне на водку». Вот солдат сидит себе в трактире да угощается: выпьет винца да гусем и закусит. И вздумалось ему посмотреть в окошко: стоит на другой стороне большой дворец, только во всем дворце нет ни одного стекла целого. «Послушай, – спрашивает он хозяина, – что это за дворец и отчего пустой стоит?» – «Да вишь, – говорит хозяин, – царь наш выстроил себе этот дворец, только жить-то в нем нельзя; вот уже семь лет пустеет! всех нечистая сила выгоняет! Кажную ночь собирается там чертовское сонмище, шумит, пляшет, в карты играет и всякия скверны творит». Вот солдат пошел к царю. «Ваше царское величество! позволь, – говорит, – мне в твоем порожнем дворце одну ночь переночевать». – «Что ты, служба! – говорит ему царь, – Бог с тобою! уж были такие смельчаки, брались переночевать в энтом дворце, да ни один живой не ворочался!» – «Небось, русский солдат ни в воде не тонет, ни в огне не горит. Служил я Богу и великому государю двадцать пять лет, да не умер; а то за одну ночь у тебя помру!» – «Я ж тебе говорю: пойдет туда с вечера живой человек, а утром одни косточки найдут». Солдат стоит на своем: пусти да пусти его во дворец. «Ну, – говорит царь, – ступай с Богом, ночуй, коли хочешь; я с тебя воли не снимаю».
Пришел солдат во дворец и расположился в самой большой комнате; снял с себя ранец и саблю, ранец поставил в уголок, а саблю на гвоздик повесил; сел за стол, вынул кисет с табаком, набил трубку – и покуривает себе. Вот ровно в двенадцать часов – откуда что взялось – набежало во дворец чертей видимо-невидимо; поднялся гам, крик, пляс, музыка. «А и ты, служивый, здесь! – закричали черти. – Зачем пожаловал? Не хочешь ли поиграть с нами в карты?» – «Отчего не хотеть! только, чур, играть моими картами». Сейчас вынул свои карты и ну сдавать. Стали играть; раз сыграли – солдат выиграл, в другой – опять солдат выиграл; сколько ни ухитрялись черти, а все деньги спустили солдату: он, знай, себе загребает! «Постой, служивый, – говорят черти, – есть у нас еще шестьдесят четвериков серебра да сорок золота, давай-ка играть с тобой на это серебро и золото!» – и посылают они малаго чертенка таскать серебро. Стали снова играть, солдат все обыгрывает: уж чертенок таскал-таскал, все серебро перетаскал, и говорит старому дьяволу: «Дедушка, больше нету!» – «Таскай, пострел, золото!» Вот он таскал-таскал золото, целый угол завалил, а толку все нету, все солдат обыгрывает. Жалко стало чертям своих денег; вот они и давай приступать к солдату, да как заревут: «Разорвем его, братцы! съедим его!» – «Еще посмотрим, кто кого съест!» – говорит солдат, схватил торбу, распахнул и спрашивает: «А это что?» – «Торба», – говорят черти. – «А ну, по Божьему слову, полезайте в торбу!» Только сказал – и полезли черти в торбу; да много ж набралось их, чуть ни давят друг дружку! Солдат завязал торбу покрепче и повесил на стенку на гвоздь; а сам улегся спать.
Поутру посылает царь своих людей: «Ступайте, проведайте – что с солдатом деется? Коли пропал от нечистой силы, так приберите его косточки!» Вот и пошли; приходят во дворец – а солдат весело по горницам похаживает да трубочку покуривает. «Здорово, служивый! не чаяли увидать тебя живого! Ну, как ночевал, как с чертями поладил?» – «Что черти! вы посмотрите-ка, сколько я серебра да золота у них выиграл, вишь, какие кучи!» Посмотрели царские люди и вздивовались, а солдат им наказывает: «Приведите, братцы, да поживее двух кузнецов, да чтоб захватили с собой железную плиту и молоты». Те бегом бросились в кузницу, и живо справили дело. Пришли кузнецы с железной плитою, с тяжелыми молотами. «Ну-ка, – говорит солдат, – снимите эту торбу да приударьте ее по-кузнешному». Стали кузнецы снимать торбу и говорят промеж собою: «Ишь какая тяжелая! черти – что ли в ней напиханы!» А черти откликаются: «Мы, батюшки! мы, родимые!» Сейчас положили кузнецы торбу на железную плиту и давай молотами постукивать, словно железо куют. Жутко пришлось чертям, невмоготу стало терпеть: «Смилуйся! – заорали, – выпусти, служивый, на вольный свет, по век тебя не забудем; а уж в этот дворец ни один черт ни ногой… всем закажем, за сто верст от него будем бегать!» Солдат остановил кузнецов, и только развязал торбу – черти так и прыснули, и пустились без оглядки в тартарары – в преисподнюю. А солдат не промах, ухватил одного старого чорта, разрезал ему лапу до крови: «Подавай, – говорит, – росписку, что будешь мне верно служить!» Нечистый написал ему в том росписку своею кровию, отдал и навострил лыжи. Прибежали черти в пекло, переполошили всю нечистую силу – и старых, и малых; сейчас расставили кругом пекла часовых и крепко-накрепко приказали караулить, чтоб как-нибудь не пробрался туда солдат с торбою.
Пришел солдат к царю. Так и так, говорит, очистил дворец от дьявольского наваждения. «Спасибо, – говорит ему царь, – оставайся жить у меня, стану тебя заместо брата почитать». Остался солдат при царе жить; всего у него вдоволь, денег куры не клюют, и задумал он жениться. Оженился, а через год после того дал ему Бог сына. Вот и приключилась этому мальчику хворь, да такая – не может никто вылечить; уж сколько лекарей перебывало, толку нет ни на грош. И задумал солдат про того старого черта, что дал ему росписку, а в росписке написал: вечно-де буду тебе верным слугою; вздумал и говорит: «Куда-то мой старый черт девался?» Вдруг явился перед ним тот самой черт и спрашивает: «Что твоей милости угодно?» – «А вот что: захворал у меня сынишка, не знаешь ли – как бы его вылечить?» Черт вытащил из кармана стакан, налил его холодной водою, поставил хворому в головах и говорит солдату; «Поди-ка, посмотри на воду». Солдат смотрит на воду, а черт его спрашивает: «Ну, что видишь?» – «Я вижу: в ногах у моего сына стоит Смерть». – «Ну, коли в ногах стоит, то будет здоров; а если бы Смерть в головах стояла – то непременно бы помер». Потом берет черт стакан с водою и брызнул на солдатского сына, и в ту же минуту он здоров сделался. «Подари мне этот стакан, – говорит солдат, – и больше ничего от тебя не надо». Черт подарил ему стакан, а солдат воротил назад расписку. Сделался солдат знахарем, стал лечить бояр и генералов; только посмотрит в стакан – и сейчас скажет: кому помереть, кому выздороветь.
Случилось самому царю захворать; призвали солдата. Вот он налил в стакан холодной воды, поставил царю в головах, поглядел – и видит, что Смерть тут же в головах стоит. И говорит солдат: «Ваше царское величество! никто тебя не сможет вылечить. Смерть в головах уж стоит; всего-навсего только три часа и осталось тебе жить!» Царь услыхал эти речи и сильно на солдата озлобился: «Как так? – закричал на него, – ты многих бояр и генералов вылечивал, а меня не хочешь? Сейчас прикажу казнить тебя смертию!» Вот солдат думал-думал: что ему делать? и начал просить Смерть: «Отдай, – говорит, – царю мой век, а меня умори; все равно придется мне помереть – так уж лучше помереть своею смертию, чем лютую казнь претерпеть!» Посмотрел в стакан, и видит, что Смерть стоит у царя в ногах. Тут солдат взял воду и сбрызнул царя: стал он совершенно здоров. «Ну, Смерть! – говорит солдат, – дай мне сроку хоть на три часа, только домой сходить да с женой и сыном проститься». – «Ступай!» – отвечает Смерть. Пришел солдат домой, лег на кровать и крепко разболелся. А Смерть уж около него стоит: «Ну, служивый! прощайся скорее, всего три минуты осталось тебе жить на свете». Солдат потянулся, достал из-под голов свою торбу, распахнул и спрашивает: «Что это?» – Смерть отвечает: «Торба». – «Ну, коли торба, так полезай в нее!» Смерть прямо в торбу и шурхнула. Солдат – куда и хворь девалась – вскочил с постели, завязал торбу крепко-накрепко, взвалил ее на плечи и пошел в леса Брянские, дремучие. Пришел и повесил эту торбу на горькой осине, на самой вершине, а сам воротился домой.
С той поры не стал народ помирать: рожаться – рожается, а не помирает! Вот прошло много лет, солдат все торбы не снимает. И случилось ему идти по городу. Идет, а навстречу ему эдакая древняя старушка: в которую сторону подует ветер, в ту сторону и валится. «Вишь, какая старуха! – сказал солдат, – чай, давно уж помирать пора!» – «Да, батюшка! – отвечает старушка, – мне давно помереть пора, – еще в то время, как посадил ты Смерть в торбу, оставалось всего житья моего на белом свете один только час. Я бы и рада на покой, да без Смерти земля не примает, и тебе, служивый, за это от Бога непрощенный грех! ведь не одна душа на свете так же, как я, мучится!» Вот солдат и стал думать: «Видно, надобно выпустить Смерть-та; уж пускай уморит меня… И без того на мне грехов много; так лучше теперь, пока еще силен, отмучусь на том свете; а как сделаюсь крепко стар, тогда хуже будет мучиться». Собрался и пошел в Брянские леса. Подходит к осине и видит: висит торба высоко-высоко и качает ее ветром в разные стороны. «А что, Смерть, жива?» – спрашивает солдат. Она из торбы едва голос подает: «Жива, батюшка!» Снял солдат торбу, развязал и выпустил Смерть, и сам лег на кровать, прощается с женою и сыном, и просит Смерть, чтоб уморила его. А она бегом за двери, давай Бог ноги: «Пущай, – кричит, – тебя черти уморят, а я тебя морить не стану!»
Остался солдат жив и здоров, и вздумал: «Пойду-ка я прямо в пекло: пущай меня черти бросят в кипучую смолу и варят до тех пор, покудова на мне грехов не будет». Простился со всеми, и пошел с торбою в руках прямо в пекло. Шел он близко ли – далеко, низко ли – высоко, мелко ли – глубоко, и пришел-таки в преисподнюю. Смотрит, а кругом пекла стоят часовые. Только он к воротам, а черт спрашивает: «Кто идет?» – «Грешная душа к вам на мучение». – «А это что у тебя?» – «Торба». Заорал черт во все горло, ударили тревогу, сбежалась вся нечистая сила, давай запирать все двери и окна крепкими запорами. Ходит солдат вокруг пекла и кричит князю пекельному: «Пусти, пожалуста, меня в пекло; я пришел к вам за свои грехи мучиться». – «Нет не пущу! ступай, куда знаешь; здесь тебе места нету». – «Ну, коли не пущаешь меня мучиться, то дай мне двести грешных душ; я поведу их к Богу, может – Господь и простит меня за это!» Князь пекельный отвечает: «Я тебе еще от себя прибавлю душ пятьдесят, только уходи отсюдова!» Сейчас велел отсчитать двести пятьдесят душ и вывесть в задние ворота, так чтобы солдат не увидел. Сказано, сделано. Забрал солдат грешныя души и повел к самому раю. Апостолы увидали и доложили Господу: «Такой-то солдат двести пятьдесят душ из пекла привел». – «Примите их в рай, а солдата не пущайте». Только солдат отдал одной грешной душе свою торбу и приказал: «Смотри, как войдешь в райские двери – сейчас скажи; полезай, солдат в торбу!» Вот райские двери отворились, стали входить туда души, вошла и грешная душа с торбою, да о солдате от радости и забыла. Так солдат и остался, ни в одно место не угодил. И долго после того он жил-жил на белом свете, да вот только на днях помер.
Вирша об Адаме
Праведное солнце в Раю просветило.
Плакался Адам, перед Раем стоя:
– Рай мой, раю! Прекрасный мой Раю сотворену бысть,
Евы ради Раю заключену бысть,
Ева согрешила, Адама прельстила,
Весь род наш отгнала от Рая святого;
Ум свой помрачила, во тьму погрузила.
Адам вопияше к Богу со слезами:
– Боже милостивый, помилуй нас грешных!
Увы мне, грешному, увы беззаконному!
Уж я не слышу архангельска гласа,
Уж я не вижу и райския пищи
– Проговорила Ева, ко Адаму глаголя:
– Адаме, Адаме, ты мой господине,
Не велел нам Бог жити во прекрасном Рае
И ничто же вкушати от райския пищи.
Послал нас Господь-Бог на трудную землю
Нам хлеба вкушати от потного лица,
Нам праведно жити и зла не творити —
И брате любити Господь спорядился.
Адам свободился, во Иордане крестился,
И мы, друзе и братие, присягнем мы ко Божии церкви.
И ныне, и присно, и во веки веков аминь.
Ангел
Родила баба двойни. И посылает Бог ангела вынуть из нее душу. Ангел прилетел к бабе; жалко ему стало двух малых младенцев, не вынул он души из бабы и полетел назад к Богу. «Что, вынул душу?» – спрашивает его Господь. – «Нет, Господи!» – «Что ж так?» Ангел сказал: «У той бабы, Господи, есть два малых младенца; чем же они станут питаться?» Бог взял жезло, ударил в камень и разбил его надвое. «Полезай туда!» – сказал Бог ангелу; ангел полез в трещину. «Что видишь там?» – спросил Господь. – «Вижу двух червячков». – «Кто питает этих червячков, тот пропитал бы и двух малых младенцев!» И отнял Бог у ангела крылья, и пустил его на землю на три года.
Нанялся ангел в батраки у попа. Живет у него год и другой; раз послал его поп куда-то за делом. Идет батрак мимо церкви, остановился и давай бросать в нее каменья, а сам норовит, как бы прямо в крест попасть. Народу собралось много-много, и принялись все ругать его; чуть-чуть не прибили! Пошел батрак дальше, шел-шел, увидел кабак и давай на него Богу молиться. «Что за болван такой! – говорят прохожие, – на церковь каменья швыряет, а на кабак молится! мало бьют эдаких дураков!..» А батрак помолился и пошел дальше. Шел-шел, увидал нищаго, и ну его ругать попрошайкою. Услыхали то люди прохожие и пошли к попу с жалобой: так и так, говорят, ходит твой батрак по улицам – только дурит, над святыней насмехается, над убогими ругается. Стал поп его допрашивать: «Зачем-де ты на церковь каменья бросал, на кабак Богу молился?» Говорит ему батрак: «Не на церковь бросал я каменья, не на кабак Богу молился! Шел я мимо церкви и увидел, что нечистая сила за грехи наши так и кружится над храмом Божьим, так и лепится на крест; вот я и стал шибать в нее каменьями. А мимо кабака идучи, увидел я много народу, пьют, гуляют, о смертном часе не думают; и помолился тут я Богу, чтоб не допускал православных до пьянства и смертной погибели». – «А за что облаял убогого?» – «Какой то убогий! много есть у него денег, а все ходит по миру да сбирает милостину; только у прямых нищих хлеб отнимает. За то и назвал его попрошайкою».
Отжил батрак три года. Поп дает ему деньги, а он говорит: «Нет, мне деньги не нужны; а ты лучше проводи меня». Пошел поп провожать его. Вот шли они – шли, долго шли. И дал Господь снова ангелу крылья; поднялся он от земли и улетел на небо. Тут только узнал поп, кто служил у него целых три года.
Два Ивана солдатских сына
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был мужик. Пришло время – записали его в солдаты; оставляет он жену беременную, стал с нею прощаться и говорит: «Смотри, жена, живи хорошенько, добрых людей не смеши, домишка не разори, хозяйничай да меня жди; авось Бог даст – выйду в отставку, назад приду. Вот тебе пятьдесят рублей; дочку ли, сына ли родишь – все равно сбереги деньги до возрасту: станешь дочь выдавать замуж – будет у ней приданое; а коли Бог сына даст да войдет он в большие года – будет и ему в тех деньгах подспорье немалое». Попрощался с женою и пошел в поход, куда было велено. Месяца три погодя родила баба двух близнецов-мальчиков и назвала их Иванами солдатскими сыновьями.
Пошли мальчики в рост; как пшеничное тесто на опаре, так кверху и тянутся. Стукнуло ребяткам десять лет, отдала их мать в науку; скоро они научились грамоте, и боярских и купеческих детей за пояс заткнули – никто лучше их не сумеет ни прочитать, ни написать, ни ответу дать. Боярские и купеческие дети позавидовали и давай тех близнецов каждый день поколачивать да пощипывать. Говорит один брат другому: «Долго ли нас колотить да щипать будут? Матушка и то на нас платьица не нашьется, шапочек не накупится; что ни наденем, все товарищи в клочки изорвут! Давай-ка расправляться с ними по-своему». И согласились они друг за друга стоять, друг друга не выдавать. На другой день стали боярские и купеческие дети задирать их, а они – полно терпеть! – как пошли сдачу давать: тому глаз долой, тому руку вон, тому голову на сторону! Всех до единого перебили. Тотчас прибежали караульные, связали их, добрых молодцев, и посадили в острог. Дошло то дело до самого царя; он призвал тех мальчиков к себе, расспросил про все и велел их выпустить. «Они, – говорит, – не виноваты: на зачинщиков Бог!»
Выросли два Ивана солдатские дети и просят у матери: «Матушка, не осталось ли от нашего родителя каких денег? Коли остались, дай нам; мы пойдем в город на ярмарку, купим себе по доброму коню». Мать дала им пятьдесят рублей – по двадцати пяти на брата, и приказывает: «Слушайте, детушки! Как пойдете в город, отдавайте поклон всякому встречному и поперечному». – «Хорошо, родимая!» Вот отправились братья в город, пришли на конную, смотрят – лошадей много, а выбрать не из чего; все не под стать им, добрым молодцам! Говорит один брат другому: «Пойдем на другой конец площади; глядь-ка, что народу там толпится – видимо-невидимо!» Пришли туда, протолпилися – у дубовых столбов стоят два жеребца, на железных цепях прикованы: один на шести, другой на двенадцати; рвутся кони с цепей, удила кусают, роют землю копытами. Никто подойти к ним близко не сможет.
«Что твоим жеребцам цена будет?» – спрашивает Иван солдатский сын у хозяина. «Не с твоим, брат, носом соваться сюда! Есть товар, да не по тебе; нечего и спрашивать». – «Почем знать, чего не ведаешь; может, и купим; надо только в зубы посмотреть». Хозяин усмехнулся: «Смотри, коли головы не жаль!» Тотчас один брат подошел к тому жеребцу, что на шести цепях был прикован, а другой брат к тому, что на двенадцати цепях держался. Стали было в зубы смотреть – куда! Жеребцы поднялись на дыбы, так и храпят… Братья ударили их коленками в грудь – цепи разлетелись, жеребцы на пять сажен отскочили, вверх ногами попадали. «Вона чем хвастался! Да мы этаких клячей и даром не возьмем». Народ ахает, дивуется: что за сильные богатыри проявилися! Хозяин чуть не плачет: жеребцы его поскакали за город и давай разгуливать по всему чистому полю; приступить к ним никто не решается, как поймать – никто не придумает. Сжалились над хозяином Иваны солдатские дети, вышли в чистое поле, крикнули громким голосом, молодецким посвистом – жеребцы прибежали и стали на месте словно вкопанные; тут надели на них добрые молодцы цепи железные, привели их к столбам дубовым и приковали крепко-накрепко. Справили это дело и пошли домой.
Идут путем-дорогою, а навстречу им седой старичок; позабыли они, что мать наказывала, и прошли мимо, не здороваясь, да уж после один спохватился: «Ах, братец, что ж это мы наделали? Старичку поклона не отдали; давай нагоним его да поклонимся». Нагнали старика, сняли шапочки, кланяются в пояс и говорят: «Прости нас, дедушка, что прошли не здороваясь. Нам матушка строго наказывала: кто б на пути ни встретился, всякому честь отдавать». – «Спасибо, добрые молодцы! Куда вас Бог носил?» – «В город на ярмарку ходили; хотели купить себе по доброму коню, да таких нет, чтоб нам пригодились». – «Как же быть? Нешто подарить вам по лошадке?» – «Ах, дедушка, если подаришь, станем за тебя вечно Бога молить». – «Ну, пойдемте!» Привел их старик к большой горе, отворяет чугунную дверь и выводит богатырских коней: «Вот вам и кони, добрые молодцы! Ступайте с Богом, владейте на здоровье!» Они поблагодарили, сели верхом и поскакали домой; приехали на двор, привязали коней к столбу и вошли в избу. Начала мать спрашивать: «Что, детушки, купили себе по лошадке?» – «Купить не купили, даром получили». – «Куда ж вы их дели?» – «Возле избы поставили». – «Ах, детушки, смотрите – не увел бы кто». – «Нет, матушка, не таковские кони: не то что увести, и подойти к ним нельзя!» Мать вышла, посмотрела на богатырских коней и залилась слезами: «Ну, сынки, верно, вы не кормильцы мне».
На другой день просятся сыновья у матери: «Отпусти нас в город, купим себе по сабельке». – «Ступайте, родимые!» Они собрались, пошли на кузницу; приходят к мастеру. «Сделай, – говорят, – нам по сабельке». – «Зачем делать! Есть готовые; сколько угодно – берите!» – «Нет, брат, нам такие сабли надобны, чтоб по триста пудов весили». – «Эх, что выдумали! Да кто ж этакую махину ворочать будет? Да и горна такого во всем свете не найдешь!» Нечего делать – пошли добрые молодцы домой и головы повесили; идут путем-дорогою, а навстречу им опять тот же старичок попадается. «Здравствуйте, младые юноши!» – «Здравствуй, дедушка!» – «Куда ходили?» – «В город, на кузницу; хотели купить себе по сабельке, да таких нет, чтоб нам по руке пришлись». – «Плохо дело! Нешто подарить вам по сабельке?» – «Ах, дедушка, коли подаришь, станем за тебя вечно Бога молить». Старичок привел их к большой горе, отворил чугунную дверь и вынес две богатырские сабли. Они взяли сабли, поблагодарили старика, и радостно, весело у них на душе стало! Приходят домой, мать спрашивает: «Что, детушки, купили себе по сабельке?» – «Купить не купили, даром получили». – «Куда ж вы их дели?» – «Возле избы поставили». – «Смотрите, как бы кто не унес!» – «Нет, матушка, не то что унесть, даже увезти нельзя». Мать вышла на двор, глянула – две сабли тяжелые, богатырские к стене приставлены, едва избушка держится! Залилась слезами и говорит: «Ну, сынки, верно, вы не кормильцы мне».
Наутро Иваны солдатские дети оседлали своих добрых коней, взяли свои сабли богатырские, приходят в избу, Богу молятся, с родной матерью прощаются: «Благослови нас, матушка, в путь-дорогу дальнюю». – «Будь над вами, детушки, мое нерушимое родительское благословение! Поезжайте с Богом, себя покажите, людей посмотрите; напрасно никого не обижайте, а злым ворогам не уступайте». – «Не бойся, матушка! У нас такова поговорка есть: еду – не свищу, а наеду – не спущу!» Сели добрые молодцы на коней и поехали.
Близко ли, далеко, долго ли, коротко, скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, приезжают они на распутье, и стоят там два столба. На одном столбу написано: «Кто вправо поедет, тот царем будет»; на другом столбу написано: «Кто влево поедет, тот убит будет». Остановились братья, прочитали надписи и призадумались: куда кому ехать? Коли обоим по правой дороге пуститься – не честь, не хвала богатырской их силе, молодецкой удали; ехать одному влево – никому помереть не хочется! Да делать-то нечего – говорит один из братьев другому: «Ну, братец, я посильнее тебя; давай я поеду влево да посмотрю, от чего может мне смерть приключиться? А ты поезжай направо: авось Бог даст – царем сделаешься!» Стали они прощаться, дали друг дружке по платочку и положили такой завет: ехать каждому своею дорогою, по дороге столбы ставить, на тех столбах про себя писать для знатья, для ведома; всякое утро утирать лицо братниным платком: если на платке кровь окажется – значит, брату смерть приключилася; при такой беде ехать мертвого разыскивать.
Разъехались добрые молодцы в разные стороны. Что вправо коня пустил, тот добрался до славного царства. В этом царстве жил царь с царицею, у них была дочь царевна Настасья Прекрасная. Увидал царь Ивана солдатского сына, полюбил его за удаль богатырскую и, долго не думая, отдал за него свою дочь в супружество, назвал его Иваном-царевичем и велел ему управлять всем царством. Живет Иван-царевич в радости, своей женою любуется, царству порядок дает да звериной охотой тешится.
В некое время стал он на охоту сбираться, на коня сбрую накладывать и нашел в седле – два пузырька с целющей и живущей водою зашито; посмотрел на те пузырьки и положил опять в седло. «Надо, – думает, – поберечь до поры до времени; не ровен час – понадобятся».
А брат его Иван солдатский сын, что левой дорогой поехал, день и ночь скакал без устали; прошел месяц, и другой, и третий, и прибыл он в незнакомое государство – прямо в столичный город. В том государстве печаль великая; дома черным сукном покрыты, люди словно сонные шатаются. Нанял себе самую худую квартиру у бедной старушки и начал ее выспрашивать: «Расскажи, бабушка, отчего так в вашем государстве весь народ припечалился и все дома черным сукном завешены?» – «Ах, добрый молодец! Великое горе нас обуяло; каждый день выходит из синего моря, из-за серого камня, двенадцатиглавый змей и поедает по человеку за единый раз, теперь дошла очередь до царя… Есть у него три прекрасные царевны; вот только сейчас повезли старшую на взморье – змею на съедение».
Иван солдатский сын сел на коня и поскакал к синему морю, к серому камню; на берегу стоит прекрасная царевна – на железной цепи прикована. Увидала витязя и говорит ему: «Уходи отсюда, добрый молодец! Скоро придет сюда двенадцатиглавый змей; я пропаду, да и тебе не миновать смерти: съест тебя лютый змей!» – «Не бойся, красная девица, авось подавится». Подошел к ней Иван солдатский сын, ухватил цепь богатырской рукою и разорвал на мелкие части, словно гнилую бечевку; после прилег красной девице на колени: «Ну-ка поищи у меня в голове! Не столько в голове ищи, сколько на море смотри: как только туча взойдет, ветер зашумит, море всколыхается – тотчас разбуди меня, молодца». Красная девица послушалась, не столько в голове ему ищет, сколько на море смотрит.
Вдруг туча надвинулась, ветер зашумел, море всколыхалося – из синя моря змей выходит, в гору подымается. Царевна разбудила Ивана солдатского сына; он встал, только на коня вскочил, а уж змей летит: «Ты, Иванушка, зачем пожаловал? Ведь здесь мое место! Прощайся теперь с белым светом да полезай поскорее сам в мою глотку – тебе ж легче будет!» – «Врешь, проклятый змей! Не проглотишь – подавишься!» – отвечал богатырь, обнажил свою острую саблю, размахнулся, ударил и срубил у змея все двенадцать голов; поднял серый камень, головы положил под камень, туловище в море бросил, а сам воротился домой к старухе, наелся-напился, лег спать и проспал трое суток.
В то время призвал царь водовоза. «Ступай, – говорит, – на взморье, собери хоть царевнины косточки». Водовоз приехал к синему морю, видит – царевна жива, ни в чем невредима, посадил ее на телегу и завез в густой, дремучий лес; завез в лес и давай нож точить. «Что ты делать собираешься?» – спрашивает царевна. «Я нож точу, тебя резать хочу!» Царевна заплакала: «Не режь меня; я тебе никакого худа не сделала». – «Скажи отцу, что я тебя от змея избавил, так помилую!» Нечего делать, согласилась. Приехала во дворец; царь обрадовался и пожаловал того водовоза полковником.
Вот как проснулся Иван солдатский сын, позвал старуху, дает ей денег и просит: «Поди-ка, бабушка, на рынок, закупи, что надобно, да послушай, что промеж людьми говорится: нет ли чего нового?» Старуха сбегала на рынок, закупила разных припасов, послушала людских вестей, воротилась назад и сказывает: «Идет в народе такая молва: был-де у нашего царя большой обед, сидели за столом королевичи и посланники, бояре и люди именитые; в те поры прилетела в окно каленая стрела и упала посеред зала, к той стреле было письмо привязано от другого змея двенадцатиглавого. Пишет змей: коли не вышлешь ко мне середнюю царевну, я твое царство огнем сожгу, пеплом развею. Нынче же повезут ее, бедную, к синему морю, к серому камню».
Иван солдатский сын сейчас оседлал своего доброго коня, сел и поскакал на взморье. Говорит ему царевна: «Ты зачем, добрый молодец? Пущай моя очередь смерть принимать, горячую кровь проливать; а тебе за что пропадать?» – «Не бойся, красная девица! Авось Бог спасет». Только успел сказать, летит на него лютый змей, огнем палит, смертью грозит. Богатырь ударил его острой саблею и отсек все двенадцать голов; головы положил под камень, туловище в море кинул, а сам домой вернулся, наелся-напился и опять залег спать на три дня, на три ночи.
Приехал опять водовоз, увидал, что царевна жива, посадил ее на телегу, повез в дремучий лес и принялся нож точить. Спрашивает царевна: «Зачем ты нож точишь?» – «А я нож точу, тебя резать хочу. Присягни на том, что скажешь отцу, как мне надобно, так я тебя помилую». Царевна дала ему клятву; он привез ее во дворец; царь возрадовался и пожаловал водовоза генеральским чином.
Иван солдатский сын пробудился от сна на четвертые сутки и велел старухе на рынок пойти да вестей послушать. Старуха сбегала на рынок, воротилась назад и сказывает: «Третий змей проявился, прислал к царю письмо, а в письме требует: вывози-де меньшую царевну на съедение». Иван солдатский сын оседлал своего доброго коня, сел и поскакал к синю морю. На берегу стоит прекрасная царевна, на железной цепи к камню прикована. Богатырь ухватил цепь, тряхнул и разорвал, словно гнилую бечевку; после прилег красной девице на колени: «Поищи у меня в голове! Не столько в голове ищи, сколько на море смотри: как только туча взойдет, ветер зашумит, море всколыхается – тотчас разбуди меня, молодца». Царевна начала ему в голове искать…
Вдруг туча надвинулась, ветер зашумел, море всколыхалося – из синя моря змей выходит, в гору подымается. Стала царевна будить Ивана солдатского сына, толкала, толкала, нет – не просыпается; заплакала она слезно, и капнула горячая слеза ему на щеку; от того богатырь проснулся, подбежал к своему коню; а добрый конь уж на пол-аршина под собой земли выбил копытами. Летит двенадцатиглавый змей, огнем так и пышет; взглянул на богатыря и воскрикнул: «Хорош ты, пригож ты, добрый молодец, да не быть тебе живому; съем тебя и с косточками!» – «Врешь, проклятый змей, подавишься». Начали они биться смертным боем; Иван солдатский сын так быстро и сильно махал своей саблею, что она докрасна раскалилась, нельзя в руках держать! Возмолился он царевне: «Спасай меня, красная девица! Сними с себя дорогой платочек, намочи в синем море и дай обернуть саблю». Царевна тотчас намочила свой платочек и подала доброму молодцу. Он обернул саблю и давай рубить змея; срубил ему все двенадцать голов, головы те под камень положил, туловище в море бросил, а сам домой поскакал, наелся-напился и залег спать на трое суток.
Царь посылает опять водовоза на взморье; приехал водовоз, взял царевну и повез в дремучий лес; вынул нож и стал точить. «Что ты делаешь?» – спрашивает царевна. «Нож точу, тебя резать хочу! Скажи отцу, что я змея победил, так помилую». Устрашил красную девицу, поклялась говорить по его словам. А меньшая дочь была у царя любимая; как увидел ее живою, ни в чем невредимою, он пуще прежнего возрадовался и захотел, водовоза жаловать – выдать за него замуж меньшую царевну.
Пошел про то слух по всему государству. Узнал Иван солдатский сын, что у царя свадьба затевается, и пошел прямо во дворец, а там пир идет, гости пьют и едят, всякими играми забавляются. Меньшая царевна глянула на Ивана солдатского сына, увидала на его сабле свой дорогой платочек, выскочила из-за стола, взяла его за руку и стала отцу доказывать: «Государь-батюшка! Вот кто избавил нас от змея лютого, от смерти напрасныя; а водовоз только знал нож точить да приговаривать: я-де нож точу, тебя резать хочу!» Царь разгневался, тут же приказал водовоза повесить, а царевну выдал замуж за Ивана солдатского сына, и было у них веселье великое. Стали молодые жить-поживать да добра наживать.
Пока все это деялось, с братом Ивана солдатского сына – с Иваном-царевичем вот что случилось. Поехал он раз на охоту, и попался ему олень быстроногий. Иван-царевич ударил по лошади и пустился за ним в погоню; мчался, мчался и выехал на широкий луг. Тут олень с глаз пропал. Смотрит царевич и думает, куда теперь путь направить? Глядь – на том лугу ручеек протекает, на воде две серые утки плавают. Прицелился он из ружья, выстрелил и убил пару уток; вытащил их из воды, положил в сумку и поехал дальше. Ехал, ехал, увидал белокаменные палаты, слез с лошади, привязал ее к столбу и пошел в комнаты. Везде пусто – нет ни единого человека, только в одной комнате печь топится, на шестке стоит сковородка, на столе прибор готов: тарелка, и вилка, и нож. Иван-царевич вынул из сумки уток, ощипал, вычистил, положил на сковороду и сунул в печку; зажарил, поставил на стол, режет да кушает. Вдруг откуда ни возьмись – является к нему красная девица – такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером написать, и говорит ему: «Хлеб-соль, Иван-царевич!» – «Милости просим, красная девица! Садись со мной кушать». – «Я бы села с тобой, да боюсь: у тебя конь волшебный». – «Нет, красная девица, не узнала! Мой волшебный конь дома остался, я на простом приехал». Как услыхала это красная девица, тотчас начала дуться, надулась и сделалась страшною львицею, разинула пасть и проглотила царевича целиком. Была то не простая девица, была то родная сестра трех змеев, что побиты Иваном солдатским сыном.
Вздумал Иван солдатский сын про своего брата, вынул платок из кармана, утерся, смотрит – весь платок в крови. Сильно он запечалился: «Что за притча! Поехал мой брат в хорошую сторону, где бы ему царем быть, а он смерть получил!» Отпросился у жены и тестя и поехал на своем богатырском коне разыскивать брата, Ивана-царевича. Близко ли, далеко, скоро ли, коротко, приезжает в то самое государство, где его брат проживал; расспросил про все и узнал, что поехал-де царевич на охоту, да так и сгинул – назад не бывал. Иван солдатский сын той же самой дорогою поехал охотиться; попадается и ему, олень быстроногий. Пустился богатырь за ним в погоню; выехал на широкий луг – олень с глаз пропал; смотрит-на лугу ручеек протекает, на воде две утки плавают. Иван солдатский сын застрелил уток, приехал в белокаменные палаты и вошел в комнаты. Везде пусто, только в одной комнате печь топится, на шестке стоит. Он зажарил уток, вынес на двор, сел на крылечке, режет да кушает.
Вдруг является к нему красная девица: «Хлеб-соль, добрый молодец! Зачем на дворе кушаешь?» Отвечает Иван солдатский сын: «Да в горнице неохотно; на дворе веселей будет! Садись со мной, красная девица!» – «Я бы с радостью села, да боюсь твоего коня волшебного». – «Полно, красавица! Я на простой лошаденке приехал». Она сдуру и поверила и начала дуться, надулась страшною львицею и только хотела проглотить доброго молодца, как прибежал его волшебный конь и облапил ее богатырскими ногами. Иван солдатский сын обнажил свою саблю острую и крикнул зычным голосом: «Стой, проклятая! Ты проглотила моего брата Ивана-царевича?
Выкинь его назад, не то изрублю тебя на мелкие части». Львица рыгнула и выкинула Ивана-царевича: сам-то он мертвый, в гниль пошел, голова облезла.
Тут Иван солдатский сын вынул из седла два пузырька с водою целющею и живущею; взбрызнул брата целющей водою – плоть-мясо срастается; взбрызнул живущей водою – царевич встал и говорит: «Ах, как же я долго опал!» Отвечает Иван солдатский сын: «Век бы тебе спать, если б не я!» Потом берет свою саблю и хочет рубить львице голову; она обернулась душой-девицей, такою красавицей, что и рассказать нельзя, начала слезно плакать и просить прощения. Глядя на ее красу неописанную, смиловался Иван солдатский сын и пустил ее на волю вольную.
Приехали братья во дворец, сотворили трехдневный пир; после попрощались; Иван-царевич остался в своем государстве, а Иван солдатский сын поехал к своей супруге и стал с нею поживать в любви и согласии.
В некое время вышел Иван солдатский сын в чистое поле прогуляться; попадается ему навстречу малый ребенок и просит милостыньку. Жалко стало доброму молодцу, вынул из кармана золотой и дает мальчику; мальчик принимает милостыню, а сам дуется – оборотился львом и разорвал богатыря на мелкие части. Через несколько дней то же самое приключилось и с Иваном-царевичем: вышел он в сад прогуляться, а навстречу ему старичок, низко кланяется и просит милостыньку; царевич подает ему золотой. Старик принимает милостыньку, а сам дуется – обернулся львом, схватил Ивана-царевича и разорвал на кусочки. Так и сгинули сильномогучие богатыри, извела их сестра змеиная.
Иоасаф-царевич и пустыня
Во дальнеей во долине
Стояла прекрасная пустыня.
Ко той же ко пустыне приходит
Молодой царевич Осафий:
«Прекрасная ты, пустыня,
Любимая моя мати!
Прими меня, мать-пустыня,
От юности прелестныя,
От своего вольного царства,
От своей белой каменной палаты,
От своей казны золотыя!
Научи ты меня, мать-пустыня,
Волю Божию творити!
Да избави меня, мать-пустыня,
От злыя муки от превечной!
Приведи ты меня, мать-пустыня,
В небесное царство!»
Отвещует прекрасная пустыня
Ко младому царевичу Осафью:
«Ты, младый царевич Осафий!
Не жить тебе во пустыне:
Кому владеть твоим царством,
Твоей белой каменной палатой,
Твоей казной золотою?»
Отвещует младый царевич,
Царевич Осафий ко пустыне:
«Прекрасная ты, пустыня,
Любимая моя мати!
Не могу я на свое царство зрети,
Ни на свою каменну палату
И на свою казну золотую!
А хочу я пребыть во пустыне;
Рад я на тебя работати,
Земные поклоны исправляти
До своего смертного часу!»
Отвещует прекрасная пустыня
Ко младому царевичу Осафью:
«Ты, младый царевич Осафий!
Не жить тебе во пустыне:
Не молясь во мне, Богу молиться,
Не трудясь во мне, Господу трудиться.
Нет во мне царского ества
И нет во мне царского пойла;
Есть-воскушать – гнилая колода,
Испивать – болотная водица!»
Отвещует младый царевич,
Царевич Осафий ко пустыне:
«Прекрасная ты, моя пустыня,
Любимая моя мати!
Не стращай ты меня, мать-пустыня,
Своими великими страстями!
Могу я жить во пустыне,
Волю Божию творити,
Есть гнилую колоду:
Гнилая колода
Лучше царского ества,
Испивать болотную водицу —
Лучше царского пойла!
Житье наше, мать, часовое,
А богатство наше, мать, временное!
Я рад на тебя работати,
Земные поклоны исправляти
До своего смертного часу».
Отвещует прекрасная пустыня
Ко младому царевичу Осафью:
«Ты, младый царевич Осафий!
Не жить тебе во пустыне:
Придет мать-весна красна,
Лузья-болоты разольются,
Древа листами оденутся
И запоют птицы райски
Архангельскими голосами;
А ты из пустыни вон изыдешь,
Меня, мать прекрасную, покинешь!»
Отвещует младый царевич
Осафий к прекрасной пустыне:
«Прекрасная мать-пустыня,
Любимая моя мати!
Хоша придет мать-весна красная,
И лузья-болоты разольются,
И древа листами оденутся,
И запоют птицы райски
Архангельскими голосами, —
Не прельщусь я на все благовонные цветы;
Отрощу я свои власы
По могучие плечи
И не буду взирать я на вольное царство.
Из пустыни я вон не изыду
И тебя, мать прекрасная, не покину!»
Отвещует прекрасная пустыня
Ко младому царевичу Осафью:
«Свет младый царевич, Осафий,
Чадо ты мое милое!
Когда ты из пустыни вон не выйдешь
И меня, мать прекрасную, не покинешь, —
Дарую я тебя золотым венцом,
Возьму я тебя, младый царевич,
На небеса царствовати,
С праведными лики ликовати!»
Все святые, все пустынные жители
Младому царевичу Осафью вздивовалися,
Премногому царскому смыслу.
Поем славу Осафью-царевичу,
И вовек его слава не минуется!
Пустынник и дьявол
Жил в лесу труженик, тридцать лет трудился он Богу, и сколько ни старалась нечистая сила – никак не могла его смутить. Стали черти промеж себя думать, что бы такое ему сделать; думали-думали, и вот как ухитрились. Оборотился один нечистой странником и пошел мимо кельи труженика, а другой ему навстречу, напал на него словно разбойник и давай душить. Труженик услыхал шум и крики, схватил топор и бросился на помощь; только глядь: пустился разбойник бежать от него в сторону, а другой черт, что был странником, лежит да охает, едва дух переводит. «Помоги, – умоляет, – доброй человек! возьми в свою келью, пока с силами соберуся. Совсем было задушил окаянной!» Взял его труженик в свою келью; пожил нечистой день и два, и говорит старцу: «Спасённое твое дело! много в нем благодати! Хочется и мне потрудиться; оставлю жену и детей и пойду к тебе под начало». Вот стали они вместе трудиться, дни и ночи стоят на коленах и кладут поклоны. Еще старец иной раз устанет и вздремнет, а новой труженик совсем не знает устали. Прошло сколько-то времени, и стал нечистой говорить старцу: «Не добро нам вместе трудиться, пожалуй, лишнее слово скажешь или друг дружку осудишь. Давай перегородим келью надвое и станем жить всякой в своей половине». Так и сделали. Раз как-то захотелось старику посмотреть, что делается у соседа; крепился он, крепился и не выдержал. Влез на перегородку и просунул голову; смотрит: стоят на столе бутыли с вином и разныя скоромныя ествы, а за столом сидит чудная-чудная красавица. «А, так ты за мной подсматривать!» – сказал нечистой, – схватил его за бороду и перетащил на свою сторону. «Выбирай теперь любое за свою провинность: хочешь – вина выпей, или мяса съешь; хочешь – блуд сотвори. А не то, брат, прощайся с белым светом; у меня коротка расправа!» – «Как быть? – думает старец, – что мне сделать? Если мяса съем – теперь пост, будет большой грех; если блуд сотворю – грешнее того будет; выпью лучше я вина». Выпил один стакан, и сам не знает, от чего вдруг повеселел; а черт уж другой ему подставляет. Выпил и другой, и третий, и забыл про свое спасение: наелся скоромнаго и блуд сотворил. «Пойдем теперь воровать! – говорит нечистой. – Заодно уж грешить; семь бед – один ответ!» Пошли ночью в деревню, залезли в кладовую, и ну забирать что под руку попало. Черт нарочно как застучит: такого грохоту наделал, что хозяева проснулись, тотчас схватили старика и посадили его в тюрьму. А чорт в ту ж минуту неведомо куда пропал. Наутро собрался народ и присудил повесить вора: «Этих старцев жалеть нечего; они не Богу молятся, а только норовят в клеть забраться!» Привели вора на базарную площадь, встащили на виселицу и накинули петлю на шею; вдруг откуда ни взялся нечистой, стал к нему под ноги и начал его поддерживать. «Что, – спрашивает, – небось испугался?» – «Как не испугаться! – говорит старец, – смерть моя приходит». – «А ну, посмотри: не увидишь ли чего?» – «Вижу: обоз идет». – «А велик?» – «Да так велик, что один конец уж давно проехал, а другаго еще и не видать!» – «С чем обоз?» – «Со старыми, дырявыми лаптями». – «Это, брат, те самые лапти, что мы оттоптали в трудах и хлопотах, чтобы как-нибудь тебя смутить. Не видишь ли еще чего?» – «Вижу: болото огнем горит, а в огне котлы кипят». – «Так и мы с тобой будем жить!» – сказал дьявол и столкнул старца со своих плеч. Так и погиб он на виселице смертию грешника.
Крошечка-Хаврошечка
А знаете, что есть на свете люди и хорошие, есть и похуже, есть и такие, которые Бога не боятся, своего брата не стыдятся: к таким-то и попала Крошечка-Хаврошечка. Осталась она сиротой маленькой; взяли ее эти люди, выкормили и на свет Божий не пустили, над работою каждый день занудили, заморили; она и подает, и прибирает, и за всех и за все отвечает.
А были у ее хозяйки три дочери большие. Старшая звалась Одноглазка, средняя – Двуглазка, а меньшая – Триглазка; но они только и знали у ворот сидеть, на улицу глядеть, а Крошечка-Хаврошечка на них работала, их обшивала, для них и пряла и ткала, а слова доброго никогда не слыхала. Вот то-то и больно – ткнуть да толкнуть есть кому, а приветить да приохотить нет никого!
Выйдет, бывало, Крошечка-Хаврошечка в поле, обнимет свою рябую корову, ляжет к ней на шейку и рассказывает, как ей тяжко жить-поживать: «Коровушка-матушка! Меня бьют, журят, хлеба не дают, плакать не велят. К завтрему дали пять пудов напрясть, наткать, побелить, в трубы покатать». А коровушка ей в ответ: «Красная девица! Влезь ко мне в одно ушко, а в другое вылезь – все будет сработано». Так и сбывалось. Вылезет красная девица из ушка – все готово: и наткано, и побелено, и покатано. Отнесет к мачехе; та поглядит, покряхтит, спрячет в сундук, а ей еще больше работы задаст. Хаврошечка опять придет к коровушке, в одно ушко влезет, в другое вылезет и готовенькое возьмет, принесет.
Дивится старуха, зовет Одноглазку: «Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая! Доглядись, кто сироте помогает: и ткет, и прядет, и в трубы катает?» Пошла с сиротой Одноглазка в лес, пошла с нею в поле; забыла матушкино приказанье, распеклась на солнышке, разлеглась на травушке; а Хаврошечка приговаривает: «Спи, глазок, спи, глазок!» Глазок заснул; пока Одноглазка спала, коровушка и наткала и побелила. Ничего мачеха не дозналась, послала Двуглазку. Эта тоже на солнышке распеклась и на травушке разлеглась, матернино приказанье забыла и глазки смежила; а Хаврошечка баюкает: «Спи, глазок, спи, другой!» Коровушка наткала, побелила, в трубы покатала; а Двуглазка все еще спала.
Старуха рассердилась, на третий день послала Триглазку, а сироте еще больше работы дала. И Триглазка, как ее старшие сестры, попрыгала-попрыгала и на травушку пала. Хаврошечка поет: «Спи, глазок, спи, другой!» – а об третьем забыла. Два глаза заснули, а третий глядит и все видит, все – как красная девица в одно ушко влезла, в другое вылезла и готовые холсты подобрала. Все, что видела, Триглазка матери рассказала; старуха обрадовалась, на другой же день пришла к мужу: «Режь рябую корову!» Старик так, сяк: «Что ты, жена, в уме ли? Корова молодая, хорошая!» Режь, да и только! Наточил ножик…
Побежала Хаврошечка к коровушке; «Коровушка-матушка! Тебя хотят резать». – «А ты, красная девица, не ешь моего мяса: косточки мои собери, в платочек завяжи, в саду их рассади и никогда меня не забывай, каждое утро водою их поливай».
Хаврошечка все сделала, что коровушка завещала; голодом голодала, мяса ее в рот не брала, косточки каждый день в саду поливала, и выросла из них яблонька, да какая – Боже мой! Яблочки на ней висят наливные, листвицы шумят золотые, веточки гнутся серебряные; кто ни едет мимо – останавливается, кто проходит близко – тот заглядывается.
Случилось раз – девушки гуляли по саду; на ту пору ехал по полю барин – богатый, кудреватый, молоденький. Увидел яблочки, затрогал девушек: «Девицы-красавицы! – говорит он. – Которая из вас мне яблочко поднесет, та за меня замуж пойдет». И бросились три сестры одна перед другой к яблоньке. А яблочки-то висели низко, под руками были, а то вдруг поднялись высоко-высоко, далеко над головами стали. Сестры хотели их сбить – листья глаза засыпают, хотели сорвать – сучья косы расплетают; как ни бились, ни метались – ручки изодрали, а достать не могли. Подошла Хаврошечка, и веточки приклонились, и яблочки опустились. Барин на ней женился, и стала она в добре поживать, лиха не знавать.
Стих о числах
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть един?
«Един Сын у Марии,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть два?
«Два тавля Моисеовых
На Синайстей горе;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть три?
«Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеовых
На Синайстей горе;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть четыре?
«Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеовых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть пять?
«Пять ран без вины Господь терпел;
Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеовых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть шесть?
«Шесть крыл херувимскиих;
Пять ран без вины Господь терпел;
Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеовых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть семь?
«Семь чинов ангельских;
Шесть крыл херувимскиих;
Пять ран без вины Господь терпел;
Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеовых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть восемь?
«Восемь кругов солнечных;
Семь чинов ангельских;
Шесть крыл херувимскиих;
Пять ран без вины Господь терпел;
Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеовых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть девять?
«Девять в году радостей;
Восемь кругов солнечных;
Семь чинов ангельских;
Шесть крыл херувимскиих;
Пять ран без вины Господь терпел;
Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеевых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть десять?
«Десять Божьих заповедей;
Девять в году радостей;
Восемь кругов солнечных;
Семь чинов ангельских;
Шесть крыл херувимскиих;
Пять ран без вины Господь терпел;
Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеевых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть единнадесять?
«Единдесять праотец;
Десять Божьих заповедей;
Девять в году радостей;
Восемь кругов солнечных;
Семь чинов ангельских;
Шесть крыл херувимскиих;
Пять ран без вины Господь терпел;
Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеевых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Вы люди оные,
Рабы поученные,
Над школами выбраны!
Поведайте, что есть дванадесять?
«Дванадесять апостол;
Единдесять праотец;
Десять Божьих заповедей;
Девять в году радостей;
Восемь кругов солнечных;
Семь чинов ангельских;
Шесть крыл херувимскиих;
Пять ран без вины Господь терпел;
Четыре листа Евангельски;
Три патриарха на земле;
Два тавля Моисеевых;
Един Сын Мариин,
Царствует и ликует
Господь Бог над нами».
Апостол Петр
Однажды рядом со Спасителем шел апостол Петр, весь погруженный в думы, вдруг он сказал: «Как хорошо, думаю, быть Богом! Хоть бы мне на полдня сделаться Богом, после я опять готов быть Петром». Господь усмехнулся и сказал: «Пусть будет по твоему желанию, будь Богом до вечера!» Между тем приблизились они к деревне, из которой крестьянка гнала стадо гусей. Она выгнала их на луг, оставила там и поспешила назад в деревню. «Как, ты хочешь оставить гусей одних?» – спросил ее Петр. – «А что, неужли стеречь их и сегодня? У нас нынче храмовый праздник», – возразила крестьянка. – «Но кто же должен беречь твоих гусей?» – спросил Петр. – «Пусть Господь Бог бережет их сегодня!» – сказала крестьянка и удалилась. – «Петр! ты слышал, – сказал Спаситель. – Я бы охотно пошел с тобою в деревню на храмовый праздник; но ведь гусям может приключиться что и худое: ты сегодня Бог до вечера, ты и должен беречь их». Что оставалось Петру? Хоть ему и досадно было, тем не менее он должен был сторожить гусей; но дал зарок, что никогда более не пожелает быть Богом.
Иван купеческий сын отчитывает царевну
В некотором государстве жил-был купец, у него был сын Иван. Выучился Иван грамоте и нанялся к одному богачу в работники; пожил у него три года, получил за все это время жалованье и собрался домой. Идет он дорогою, а навстречу ему нищий плетется – и хром, и слеп, и просит святой милостыньки Христа ради. Купеческий сын отдал убогому все заработанные деньги и пришел домой ни с чем; а тут несчастье – отец помер, надо хоронить да долги платить. Кое-как сбился, управился с делами и принялся за торг. Вскоре прослышал он, что два его дяди нагружают корабли товарами и хотят за море ехать. «Дай, – думает, – и я поеду! Авось дяди возьмут меня с собою». Пошел к ним проситься. Дяди обещали. «Приходи, – говорят, – завтра!», а назавтра чуть свет распустили паруса и уехали одни, без племянника.
Иван запечалился; говорит ему мать: «Не кручинься, сынок! Ступай на рынок, найми себе приказчика – только постарей выбирай; старые люди – бывалые, на все догадливые. Как наймешь приказчика, изготовь корабль, и поезжайте вдвоем за море. Бог не без милости!» Иван купеческий сын послушался, побежал на рынок, а навстречу ему седой старичок: «Куда спешишь, добрый молодец?» – «Иду, дедушка, на рынок, хочу нанять приказчика». – «Найми меня!» – «А что возьмешь?» – «Половину барыша». Купеческий сын согласился и принял старика в приказчики. Изготовили они корабль, нагрузили товарами и отвалили от берега; ветер был попутный, корабль ходкий, и прибыл Иван в чужестранное государство в то самое время, как дядины корабли в пристань входили.
В том государстве обмерла у царя дочь; вынесли ее в церковь и каждую ночь посылали к ней по одному человеку на съедение. Много народу погибло; этак, думает царь, пожалуй, и царство мое не устоит, и выдумал: вместо своих людей посылать к дочери приезжих из иных земель; какой бы купец ни явился у пристани – должен наперед перебыть ночь в церкви, а потом, коли уцелеет, – может и покупать, и продавать, и назад ехать. Вот новоприезжие купцы сошлись на пристани и стали судить да рядить, кому прежде в церковь идти. Кинули жребий, и доставалось: на первую ночь идти старшему дяде, на вторую ночь – младшему дяде, а на третью ночь – Ивану купеческому сыну. Дядя испугался и давай просить своего племянника: «Голубчик Ванюшка! Переночуй за нас в церкви; что хочешь – то и возьми за послугу, спорить не будем». – «Постойте, я спрошусь у дедушки». Пошел к старику: «Так и так, – говорит, – дяди пристают, просят за них потрудиться; как ты, дедушка, присоветуешь?» – «Ну что ж – потрудись; только пусть они за то по три корабля тебе дадут». Иван купеческий сын передал эти слова своим дядюшкам, они согласилися: «Ладно, Ваня! Шесть кораблей – твои».
Когда наступил вечер, старичок взял Ивана за руки, привел в церковь, поставил возле гроба и начертил круг: «Стой крепко, из-за черты не выходи, читай псалтырь и ничего не бойся!» Сказал и ушел; Иван купеческий сын остался один в церкви, развернул книгу и начал псалмы читать. Как только пробило двенадцать часов – подымается крышка с гроба, встает царевна и подходит прямо к черте: «Я тебя съем!» – грозит, рвется вперед, кричит на разные голоса, и по-собачьи и по-кошачьи, а переступить черты не может. Иван читает, на нее не смотрит; вдруг петухи запели, и царевна бросилась в гроб как попало; ее платье через край повисло. Поутру посылает царь своих прислужников: «Ступайте в церковь, приберите кости». Прислужники отперли двери, заглянули в церковь – а купеческий сын стоит живой перед гробом да все псалтырь читает.
На другую ночь было то же самое; а на третий день вечером взял его старик за руку, привел в церковь и говорит: «Как только ударит двенадцать часов, ты, не мешкая, полезай на хоры; там стоит большой образ Петра-апостола, стань позади его – ничего не бойся!» Купеческий сын принялся за псалтырь; читал-читал; ровно в двенадцать часов видит – крышка с гроба подымается; он поскорей на хоры и стал позади большого образа Петра-апостола. Царевна выскочила да за ним; прибежала на хоры, искала-искала, все углы обошла – не могла найти. Подходит к образу, глянула на лик святого апостола и задрожала; вдруг от иконы глас раздался: «Изыдй, окаянный!» В ту же минуту злой дух оставил царевну, пала она перед иконою на колени и начала со слезами молиться. Иван купеческий сын вышел из-за образа, стал с нею рядом, крестится да поклоны кладет.
Поутру приходят в церковь царские прислужники, смотрят – Иван купеческий сын и царевна стоят на коленях и богу молятся; тотчас побежали и доложили царю. Царь обрадовался, поехал сам в церковь, привез царевну во дворец и говорит купеческому сыну: «Ты мою дочь и все царство избавил; возьми ее за себя замуж, а в приданое жалую тебе шесть кораблей с дорогими товарами». На другой день их перевенчали; весь народ пировал на свадьбе – и бояре, и купцы, и простые крестьяне. Через неделю после того собрался Иван купеческий сын домой ехать; распростился с царем, взял молодую жену, сел на корабль и велел выходить в море. Бежит его корабль по морю, а вслед за ним двенадцать других плывут; шесть кораблей, что царь подарил, да шесть кораблей, что у дядей выслужил.
На половине пути говорит старичок Ивану купеческому сыну: «Когда ж станем барыши делить?» – «Хоть сейчас, дедушка! Выбирай себе шесть кораблей, какие полюбятся». – «Это не все; надо и царевну поделить». – «Что ты, дедушка, как ее делить?» – «Да вот разрублю надвое: тебе половина да мне половина». – «Бог с тобой! Этак она никому не достанется; лучше бросим жребий». – «Не хочу, – отвечает старик, – сказано – барыши пополам, так тому и быть!» Выхватил меч и рассек царевну надвое – поползли из нее разные гады и змеи. Старик перебил всех гад и змей, сложил царевнино тело, взбрызнул раз святою водою – тело срослось, взбрызнул в другой – царевна ожила и сделалась краше прежнего. Говорит тогда старик Ивану купеческому сыну: «Бери себе и царевну и все двенадцать кораблей, а мне ничего не надо; живи праведно, никого не обижай, нищую братию наделяй да молись святому апостолу Петру». Сказал и исчез. Купеческий сын воротился домой и жил со своею царевною долго и счастливо, никого не обижал и бедным завсегда помогал.
О Потопе
Потоп страшный умножался,
Народ весь испужался,
Гнев идет, гнев идет!
Видя воды многи люты,
Побежали в горы круты —
Там спасаться, там спасаться,
В дебри воды наполнялись,
Все животы выбирались
На верх гор, на верх гор —
Лютось в зверях пременили,
Един другому не вредили,
Лев ловцам, лев ловцам,
Страхом сильным укротились,
Уста их не отворились
Тамо, там, тамо, там,
Все смотрели, очевидно,
Как земли не стало видно,
Все вода, все вода
Все хОлмы покрывались,
Смерти люди предавались,
Ряд зверей, ряд зверей,
Крик великий подыяли,
Когда в воде утопали
В злой той час, в злой той час.
Кверху гласы выпущали,
Когда дух свой испущали
В смертный тот час, в смертный той час.
Все их силы прекратились,
Сами в воду повалились,
В тот потоп, в тот потоп.
Кои плавали водами,
Тех накрыло всех волнами,
Водой той, водой той.
Не всех Творец истребляет,
Неких в ковчег затворяет,
Хранит впредь, хранит впредь,
Человек смотрел на звери,
Как отверсты смерти двери
За грехи их, за грехи их,
Горько плакали смотрявше,
Руки кверху все взды<ма>вше
Ко Творцу всех, ко творцу всех,
Друг со другом обнимались,
В час последний разлучались
Друг с другом, друг с другом,
Отец с сыном тут прощались,
Мать со дщерью разлучались
В горький той час, в горький той час,
Вдруг увидели: волнами
Ковчег Ноев с сыновьями
Носит там, носит там!
Больно им, досадно стало,
Грех со злобою восстали
Пагубою, пагубою.
Вода горы все покрывает,
Людей всех истребляет
И зверей всех, и зверей всех!
Ной в ковчеге сохранялся,
Пока потоп продолжался,
И сыны с ним, и зверье с ним,
Ной печалился немало
– Ковчег водою подымало,
Водой той, водой той,
Страх великий наводило,
Как ковчег с шумом носило,
Как ковчег с шумом носило
Водой той, водой той,
В страхе смертном находились,
Когда тут с водой сразились
Ной с семьей, Ной с семьей.
Сотворение мира
Стал Господи мир творить, где народу жить, Распустил он море-окиян; надо землю сеять. Прибежал лукавый черт да и говорит Господу: «Ты, Господи, все творишь: весь мир сотворил, окиян-море напустил; дай мне хошь землю насеять!» – «Сей!» – сказал Господи. Сеял, сеял лукавый – никакого толку! «Опускайся ты, лукавый, – сказал Господи, – на самое дно моря, достань ты, лукавый, горсть земли»; вынырнул – глядь, всю землю водой размыло. Опустился в другой – то же: в горсти нет земли. Опустился лукавый в третий раз и, по Божьему по веленью, оставалась за ногтем песчиночка. Бог взял ту песчиночку и насеял всю землю, с травами, с лесами, со всякими для человека угодьями, – «Будем с тобой, Господи, братьями родными, – сказал лукавый Господу – Ты будешь меньшой брат, я большой!» Господи усмехнулся, «Будем, Господи, братьями ровными», Господи усмехнулся опять. «Ну, Господи, ты будешь старший брат, я меньшой!» – «Возьми, – говорит Господи, – возьми меня за ручку повыше локотка; пожми ты ручку ту изо всей силы». Лукавый взял Господа за ручку выше локотка; жал ручку изо всех сил, устал от натуги, а Господи стоит да только усмехается. Тут Господь только взял лукавого за руку: лукавый так и присел, Господи наложил на лукавого крестное знамение, лукавый и убежал в преисподнюю. Люди, да еще святые люди, нарицаются сыны Божии, а лукавый хотел к Господу в братья залезть!
Счастливое дитя
Жил-был именитый купец с купчихою – всякого добра много, а детей нету. Стали они Богу молиться, чтобы дал им детище – в молодых летах на утеху, в старости на подмогу, а по смерти на помин души; стали они нищую братию кормить, милостыней оделять; а сверх того надумались на пользу всего люда православного построить длинный мост через топи-болота непроходимые. Много купец казны издержал, а мост построил, и как работы окончились, посылает он своего приказчика Федора: «Поди-ка, сядь под мост да послушай, что будут люди про меня сказывать: будут ли благословлять или корить станут». Федор пошел, сел под мост и слушает. Идут по мосту три святых старца и говорят промеж себя: «Чем наградить того, кто этот мост построил? Пусть у него народится счастливый сын: что ни скажет – то и сбудется, чего ни пожелает – то и даст Господь!» Выслушал приказчик и вернулся домой. «Ну что, Федор, не слыхал ли чего?» – спрашивает купец. «Нет, ничего не слыхал».
В скором времени отяжелела купчиха и родила мальчика; окрестили его и положили в люльку. Приказчик позавидовал чужому счастью: в глухую полночь, как все в доме крепко заснули, поймал голубя, зарезал его и замарал кровью постель, руки и уста родильницы; а ребенка украл и отдал на сторону выкормить.
Наутро хватились отец с матерью, где их ребенок? Нет нигде, а приказчик начал доказывать: «Мать-де сама его съела: вишь, и руки и уста в крови!» Купец взял свою жену и посадил в темницу. Прошло несколько лет, сынок их подрос, стал бегать и говорить. Федор бросил купца, поселился на взморье и мальчика с собой взял; что только ему на ум взбредет, он приказывает этому мальчику: «Пожелай-де то-то и то-то», – и тотчас все готово. Говорит он однажды: «А ну, малый, проси у Бога, чтоб здесь новое царство стало, чтоб от самого этого места до дворца государева хрустальный мост повис через море и чтоб царевна за меня замуж вышла». Мальчик попросил у Бога – и тотчас повис через все море хрустальный мост и явился богатый, знатный город с белокаменными палатами, церквами и царскими теремами.
На другой день, проснувшись, смотрит царь из окошечка, увидал хрустальный мост и спрашивает: «Кто этакое чудо построил?» Докладывают ему, что Федор. «Коли он так хитер, – сказал царь, – то отдам за него свою царевну замуж!» Скоро дело сладилось, обвенчали Федора с царевною, и стал он в новом городе царствовать да мальчиком помыкать: держит его у себя за работника, бьет и ругается всячески, иной раз и куска хлеба пожалеет дать.
Вот как-то лежит Федор с женой на постели да промеж себя разговаривают; а мальчик в темный угол забился и горько-горько плачет. Спрашивает царевна своего мужа: «Скажи, пожалуйста, откуда у тебя это богатство взялося? Ведь прежде ты был простым приказчиком». – «И богатство мое и сила – все от этого мальчика, что я у купца унес». – «Как так?» – «Жил я у такого-то купца в приказчиках, и было ему обещано, что народится у него сын, да не простой, а такой счастливый – что ни скажет, то и сбудется, чего ни пожелает, то и даст Господь. Вот как ребенок народился, я его и скрал, а чтоб про то не проведали, наговорил на купчиху, будто сама свое детище съела».
Мальчик подслушал эти речи, вышел из угла и сказал: «По моему прошенью, по Божьему изволенью будь ты, негодяй, собакою!» В ту ж минуту Федор обернулся собакою; мальчик надел ему на шею железную цепь и повел к своему отцу. Приходит и говорит ему: «Добрый человек! Дай мне горячих угольев». – «На что тебе?» – «Да вот надо пса покормить». – «Что ты? Бог с тобой! – отвечает купец. – Где это видано, чтоб собаки горячим угольем питались?» – «А где видано, чтоб мать могла съесть свое родное детище? Узнавай, батюшка, я твой сын, а вот этот пес – твой старый приказчик Федор, что меня унес да на мать наклепал». Купец расспросил про все подробно, освободил жену из темницы, и потом все они вместе переехали жить в новое царство, которое еще прежде по желанью купеческого сына явилось на взморье; царевна к своему отцу уехала, а Федор до самой смерти так и остался поганым псом.
Страшный Суд
Ох ты, Матушка Владычица,
Дева Мария, Богородица!
Ты велишь нам, Матушка, в рай взойти,
Нам в рай взойти, во царство небесное?»
Речет им Матушка Владычица
Своим громким голосом:
«Подите вы, души праведные,
Подите вы, души спасенные!
У меня про вас растворенный рай стоит,
У меня про вас распечатанный рай стоит,
Изготовлены у меня про вас ризы неизносимые.
Буде мало вам покажется,
Возложу я на вас золотые венцы;
Буде мало вам покажется,
Поставлю я вам в раю престол;
Буде мало вам покажется,
Уж я дам вам в раю свою волю.
Уж вы жили-были на вольном свете, —
Вы охочи были ходить в Божии церкви,
Вы охочи были Богу молитися,
Вы заутрени не просыпывали,
Обедни в обедах не прообедывали,
Вы вечерни на улицах не проигрывали,
Вы на исповедь к отцам духовным хаживали,
Вы грехов своих не утаивали,
Святых Тайн вы приимывали».
Восплакнут же души грешные:
«Ох ты, Матушка Владычица,
Дева Мария, Богородица! —
Не можно ли нас простить, грешных?»
Речет им Владычица,
Дева Мария, Богородица:
«Отойдите от меня прочь, души грешные,
Души грешные, проклятые,
Проклятые, беззаконные!
Уж вы жили-были на вольном свете, —
Вы не охочи были ходить в Божии церкви,
Вы не охочи были Богу молитися,
Вы заутрени, грешные, просыпывали,
Вы обедни в обедах прообедывали,
Вы вечерни на улицах проигрывали,
Вы охочи были на улицу ходить,
Вы охочи были скакать-плясать;
Вы к отцам духовным на исповедь не хаживали,
Вы грехов своих не объявливали.
Прогоняю я вас, проклятых,
За три горы за Сионские:
Там огни горят негасимые;
Пропущу я вас сквозь матушки сырой земли,
Засыплю я вас матушкой-землей,
Закладу я вас камнями горючими,
Завалю я вас плитами железными,
Чтобы крику и зыку от вас не слышати!»
Про Адама и Евгу
Создал Господь Адама и Евгу и пустил их жить в пресветлом Раю; а к воротам райским приставил собаку, зверя чистого; по всем раю ходила, И повелел Господи собаке, зверю чистому: «Не пускай, собака, зверь чистый, не пускай ты черта лукавого в рай: не напоганил бы он моих людей».
Лукавый черт пришел к райским воротам, бросил собаке кусок хлеба, а та собака и пропустила лукавого в рай. Лукавый черт возьми да и оплюй Адама с Евгой[19 - Любопытно, что в народе сохранилась древнейшая форма Евга, употреблявшаяся в самых ранних памятниках славянской письменности.]; всех оплевал, с головы до последнего мизинчика во левой ноге. Приходит Господи – только руками об полы ударил! На Адама с Евгой глянуть срамно! Но Богу, известно, не обтирать их стать, не марать же рук в чертовы слюни: взял да и выворотил Адама с Евгой. От того и слюна погана. «Слушай, собака, – сказал Господи, – была ты, собака, – чистый зверь: ходила по всем пресветлом Раю; отныне будь ты, пес, – нечистый зверь; в избу тебя грех пускать, коли в церковь вбежишь – церковь снова святить». С тех пор не собака зовется, а пес: по шерсти погана, а по нутру чиста.
Королевич и его дядька
Жил-был король, у него был сын-подросток. Королевич был всем хорош – и лицом и нравом, да отец-то его не больно: все его корысть мучила, как бы лишний барыш взять да побольше оброку сорвать. Увидел он раз старика с соболями, с куницами, с бобрами, с лисицами. «Стой, старик! Откудова ты?» – «Родом из такой-то деревни, батюшка, а ныне служу у мужика-лешего». – «А как вы зверей ловите?» – «Да леший-мужик наставит лесы, зверь глуп – и попадет». – «Ну, слушай, старик! Я тебя вином напою и денег дам; укажи мне, где лесы ставите?» Старик соблазнился и указал. Король тотчас же велел лешего-мужика поймать и в железный столб заковать, а в его заповедных лесах свои лесы поделал.
Вот сидит мужик-леший в железном столбе да в окошечко поглядывает, а тот столб в саду стоял. Вышел королевич с бабками, с мамками, с верными служанками погулять по саду; идет мимо столба, а мужик-леший кричит ему: «Королевское дитя! Выпусти меня; я тебе сам пригожусь». – «Да как же я тебя выпущу?» – «А пойди к своей матери и скажи ей: матушка моя любезная, поищи у меня вшей в головке. Да головку-то положь к ней на колени; она станет у тебя в голове искать, а ты улучи минуту, вытащи ключ у ней из кармана, да меня и выпусти». Королевич так и сделал; вытащил ключ из кармана у матери, прибежал в сад, сделал себе стрелку, положил на тугой лук и пустил ее далеко-далеко, а сам кричит, чтоб мамки и няньки ловили стрелу. Мамки и няньки разбежалися, в это время королевич отпер железный столб и высвободил мужика-лешего.
Пошел мужик-леший рвать королевские лесы! Видит король, что звери больше не попадаются, осерчал и напустился на свою жену: зачем ключ давала, мужика-лешего выпускала? И созвал он бояр, генералов и думных людей, как они присудят: голову ли ей на плахе снять, али в ссылку сослать? Плохо пришлось королевичу – жаль родную мать, и признался он отцу, что это его вина: вот так-то и так-то все дело было. Изгоревался король, что ему с сыном делать? Казнить нельзя; присудили: отпустить его на все на четыре стороны, на все ветры полуденные, на все вьюги зимние, на все вихри осенние; дали ему котомку и одного дядьку.
Вышел королевич с дядькою в чистое поле. Шли они близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли, и увидали колодезь. Говорит королевич дядьке: «Ступай за водою!» – «Нейду!» – отвечает дядька. Пошли дальше, шли, шли – опять колодезь. «Ступай, принеси воды! Мне пить хочется», – просит дядьку королевский сын в другой раз. «Нейду!» – говорит дядька. Вот еще шли, шли – попадается третий колодезь, дядька опять нейдет, и пошел за водою сам королевич. Спустился в колодезь, а дядька захлопнул его крышкою и говорит: «Не выпущу! Будь ты слугой, а я – королевичем». Нечего делать, королевич согласился и дал ему в том расписку своей кровью; потом поменялись они платьями и отправились дальше.
Вот пришли они в иное государство; идут к царю во дворец – дядька впереди, а королевич позади. Стал дядька жить у того царя в гостях, и ест и пьет с ним за единым столом. Говорит он ему: «Ваше царское величество! Возьмите моего слугу хоть на кухню». Взяли королевича на кухню, заставляют его дрова носить, кастрюли чистить. Немного прошло времени – выучился королевич готовить кушанье лучше царских поваров. Узнал про то государь, полюбил его и стал дарить золотом. Поварам показалось обидно, и стали они искать случая, как бы извести его.
Вот один раз сделал королевич пирог и поставил в печку, а повара добыли яду, взяли да и посыпали на пирог. Сел царь обедать; подают пирог, царь только было за нож взялся, как бежит главный повар: «Ваше величество! Не извольте кушать». И насказал на королевича много всякой напраслины. Царь не пожалел своей любимой собаки, отрезал кусок пирога и бросил наземь; собака съела да тут же издохла. Призвал государь королевича, закричал на него грозным голосом: «Как ты смел с отравой пирог изготовить, сейчас велю тебя казнить лютою казнию!» – «Знать не знаю, ведать не ведаю, ваше величество! – отвечает королевич. – Видно, поварам в обиду стало, что вы меня жалуете; нарочно меня под ответ подвели». Царь его помиловал, велел конюхом быть.
Повел королевич коней на водопой, а навстречу ему мужик-леший: «Здорово, королевский сын! Пойдем ко мне в гости». – «Боюсь, кони разбегутся». – «Ничего, пойдем!» Изба тут же очутилась. У лешего-мужика три дочери; спрашивает он старшую: «А что ты присудишь королевскому сыну за то, что меня из железного столба выпустил?» Дочь говорит: «Дам ему скатерть-самобранку». Вышел королевич от лешего-мужика с подарком, смотрит – кони все налицо; развернул скатерть – чего хочешь, того просишь: и питье и еда!
На другой день гонит он царских коней на водопой, а мужик-леший опять навстречу: «Пойдем ко мне в гости!» Привел и спрашивает середнюю дочь: «А ты что королевскому сыну присудишь?» – «Я ему подарю зеркальце: что захочешь, все в зеркальце увидишь!» На третий день опять попадается королевичу мужик-леший, ведет к себе в гости и спрашивает меньшую дочь: «А ты что королевскому сыну присудишь?» – «Я ему подарю дудочку – только к губам приложи, сейчас явятся и музыканты и песельники». Весело стало жить королевскому сыну: ест-пьет хорошо, все знает, все ведает, музыка целый-день гремит. Чего лучше? А кони-то, кони-то! Чудо, да и только: и сыты, и статны, и на ногу резвы.
Начал царь хвалиться своей любимой дочери, что послал ему Господь славного конюха. А прекрасная царевна и сама давным-давно конюха заприметила: да как и не заметить красной девице добра молодца! Любопытно стало царевне: отчего у нового конюха лошади и резвее и статнее, чем у всех других? «Дай, – думает, – пойду в его горницу, посмотрю: как он, бедняжка, поживает?» А уж известно: чего баба захочет, то и сделает. Улучила время, когда королевич на водопой коней погнал, пришла в его горницу, а как глянула в зеркальце – тотчас все смекнула и унесла с собой и скатерть-самобранку, и зеркальце, и дудочку.
В это время случилась у царя беда: наступил на его царство семиглавый Идолище, просит себе царевну в замужество. «А если не выдадут, так и силой возьму!» – сказал он и расставил свое войско – тьму-тьмущую. Плохо пришлось царю: делает он клич по всему своему царству, сзывает князей и богатырей; кто из них победит Идолища семиглавого, тому обещает дать половину царства и вдобавок дочь в замужество. Вот собрались князья и богатыри, поехали сражаться против Идолища, отправился и дядька с царским войском. И наш конюх сел на кобылу сиву и потащился вслед за другими. Едет, а навстречу ему мужик-леший: «Куда ты, королевский сын?» – «Воевать». – «Да на кляче далеко не уедешь! А еще конюх! Пойдем ко мне в гости».
Привел в свою избу, налил ему стакан водки. Королевич выпил. «Много ль в себе силы чувствуешь?» – спрашивает мужик-леший. «Да если б была палица в пятьдесят пудов, я б ее вверх подбросил да свою голову подставил, а удара и не почуял бы!» Дал ему другой стакан выпить: «А теперь много ли силы?» – «Да если б была палица во сто пудов, я б ее выше облаков подбросил». Налил ему третий стакан: «А теперь какова твоя сила?» – «Да если бы утвердить столб от земли до неба, я бы всю вселенную повернул!» Мужик-леший нацедил водки из другого крану и подал королевичу; королевич выпил – и поубавилось у него силы кабы на седьмую часть.
Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=55608673) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. – М., 1978.– С. 225.
2
Голосовкер Я. Э. Имагинативный абсолют. – М., 2012.– С. 112.
3
Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. – М., 1978.– С. 338.
4
Кеносис (греч. kenosis – «опустошение, истощение») – ключевой концепт православного богословия, означающий добровольно принятое Христом уничижение: «уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Фил. 2: 7–8). В кенотически понимаемом христианстве жертвенная любовь, милосердное снисхождение Бога к грешнику преобладает над страхом Божиим и Законом.
5
«Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились» (Ис. 53: 3–5).
6
Имеются в виду «Диалоги. Собеседования о жизни италийских отцов и о бессмертии души» свят. Григория Великого (Двоеслова) (ок. 540–604), которые представляют собой «латинский патерик» о жизни подвижников IV–VI вв. Например, в 40 главе повествуется о том, как диакон Пасхазий (заблуждавшийся в богословском споре и получивший за это наказание после смерти) был прощен как «человек удивительной святости, преданный делам милосердия, питатель нищих до пренебрежения к себе самому»: «своим милосердием к бедным Пасхазий заслужил возможность получить прощение тогда, когда уже ничего не мог делать».
7
Первое издание вышло в 1859 г. в Лондоне, а второе – спустя несколько месяцев в Москве.
8
В письме митрополита Московского Филарета обер-прокурору Синода гр. А. П. Толстому сборник назван «полным кощунства и безнравственности», о чем последний писал 19 апреля 1860 г. в письме к министру народного просвещения, излагая мнение Филарета: «…к имени Христа Спасителя и святых в сей книге прибавлены сказки, оскорбляющие благочестивое чувство, нравственность и приличие, и что необходимо изыскать средство к охранению религии и нравственности от печатного кощунства и поругания» (Цит. по: Порудоминский В. Чтобы взглянуть на мир светлыми очами. // Наука и религия. 1978. № 1. С. 41). Митрополит С. – Петербургский Григорий в анонимном отзыве о книге в журнале «Духовная Беседа» писал: «Люди, способные собирать, пропускать
в печать и печатать заключающиеся в упомянутой книжонке рассказы, могут быть только потерявшие страх Божий и удобно могущие быть готовыми на всякое зло» (Там же. С. 42). Он также утверждал, что «книга собрана человеком, забывшим действие совести, а издана раскольником, не ведающим Бога [имеется в виду Солдатенков, который был старообрядцем. – А. М.]» (Цит. по: Бараг Л. Г., Новиков Н. В. А. Н. Афанасьев и его собрание народных сказок // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. М.: Наука, 1984–1985. Т. 1. 1984. С. 391).
По настоянию иерархов шеф жандармов В. А. Долгоруков в апреле 1860 г. отдал приказ о запрете книги, которая к тому времени была уже распродана (тираж в 1200 экз. разошелся в течение месяца). Цензор, разрешивший ее печатать, был уволен. С чувством горечи Афанасьев писал в письме от 21 мая 1860 г.: «Легенды мои запрещены III Отделением, во власти которого очутилась наша цензура, сделавшаяся в последнее время (особенно в Москве) крайне стеснительною» (Там же. С. 391–392). Напечатанные листы планируемого Афанасьевым в апреле 1860 г. второго издания «Народных легенд» были конфискованы и уничтожены. Сборник был переиздан лишь спустя 54 года в Москве – в 1914 и 1916 гг.
Издание «Легенд» стало одной из причин увольнения Афанасьева из Главного архива иностранных дел в 1862 г., что привело его к материальной нужде, продаже ценнейшей библиотеки и скоротечной чахотке, от которой он скончался в 1871 г. (Пропп В. Я. Предисловие // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: [в 3 т.]. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 1. С. XIII).
9
Кони А. Ф. Федор Петрович Гааз: Биографический очерк. – СПб.: А. Ф. Маркс, 1904.– С. 97.
10
Ср.: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (От. 3: 20).
11
Такого народного рассказчика Достоевский вывел в романе «Подросток» (1875) в образе странника Макара Долгорукого, с умилением рассказывавшего Аркадию «легенды из жизни самых древнейших “подвижников”» (в том числе и особенно любимое писателем Житие «великой из великих» – преп. Марии Египетской), в которых наряду с откровенной фантазией «мелькало какое-то удивительное целое, полное народного чувства и всегда умилительное.».
12
Мать Мария (Скобцова) точно охарактеризовала этот синодальный тип благочестия, в котором церковь часто выступала атрибутом русской великодержавной государственности: «Духовная жизнь отошла куда-то на задний план, а на поверхности было официальное, государственно-признанное вероисповедание, выдававшее чиновникам удостоверение о том, что они исповедовались и причащались, – без такого удостоверения чиновник не мог почитаться благонадежным с точки зрения государства. <…> Священник есть от государства поставленный надсмотрщик за правильностью отправления религиозной функции русского верноподданного человека, и в таком качестве он лицо хотя и почтенное, но во всяком случае не более, чем другие лица, блюдущие общественный порядок, военную мощь, финансы и т. д. <…> Вся система предопределяла то, что самые религиозно-одаренные и горячие люди не находили в ней себе места» (Типы религиозной жизни, 1937). Этот тип религиозной жизни, как отмечает мать Мария, подменявший Христову любовь «заповедями обмирщенной государственности» (законопослушность, любовь к родине, культ прошлого, почитание власти и т. д.), не справился с задачей воздать Божье Богу, а кесарево кесарю (Там же).
13
В украинском варианте половшая лук баба бросила старику малопригодную для еды «стрелку». Стрелка (цветонос) не дает образоваться большой луковице, а лишь маленькой луковке (цибульке).
14
На юге кулич называют «пасхой» или «паской». – Примеч. А. П. Чехова.
15
Великая княгиня, урожденная принцесса Элизабет Гессен-Дармштадтская, была названа в память о св. Елизавете Венгерской и сохранила это имя после принятия православия, избрав своею покровительницей св. праведную Елисавету: «На образование внутреннего чисто духовного облика Великой Княгини, по собственному её признанию, имел большое влияние пример Елизаветы Тюрингенской или Венгерской (по отцу), сделавшейся через свою дочь Софию одной из родоначальниц Гессенского дома. <.> Впечатлительная душа Великой Княгини с детства была пленена светлым образом её достойной прабабки, и он глубоко запечатлелся в ней» (архиеп. Анастасий (Грибановский)). Сестры обители носили светлые платья и белые апостольники, напоминавшие одеяние св. Елизаветы Венгерской.
16
Смирнова-Россет А. О. Записки / Сост. О. Смирнова. – М.: Захаров, 2003.– С. 180.
17
Необходимо напомнить, что начинание Елизаветы Федоровны в создании нового типа служения («не совсем монастырь и, конечно же, не обыкновенная светская община»), ее стремление юридически узаконить его через чин «служительниц» (диаконисс), вызвало сопротивление в церковных кругах. Епископ Саратовский Гермоген и иеромонах Илиодор обвинили Елизавету Федоровну «в подражании протестантизму» (Вел. кн. Елизавета Федоровна. Письмо к Николаю II от 1 января 1912 г.). Николай II и Александра Федоровна несправедливо упрекали Елизавету Федоровну в «духе прелести», о чем она писала в письме к Николаю II от 18 апреля 1909 г.: «Я боюсь, ты подумаешь, что я гордая и самодовольная и чуть не лопаюсь от сознания, будто делаю нечто великое. О, если б ты меня знал лучше. Я знаю, Аликс воображает, что я позволяю окружающим называть меня святой, – она так сказала моей графине О<лсуфьевой>». Чин диаконисс так и не был утвержден Синодом. Одним из немногих, кто поддержал Елизавету Федоровну в вопросе о диакониссах, был еп. Евлогий (Георгиевский), который в эмиграции, в 1932 г., совершит монашеский постриг Е. Ю. Скобцовой с именем преп. Марии Египетской и благословит ее на служение людям в миру.
О «диаконисском» служении Елизаветы Федоровны и матери Марии писала сестра Иоанна Рейтлингер в письме о. Василию Зеньковскому (<1946>): «.мать Мария, по моему, когда постригалась, брала форму монашескую, потому что вопрос о диакониссах очень не выяснен и не выработан, а в сущности ей бы надо было быть диакониссой. Но говорят, что даже вел. княг. Елизавета Феодоровна, как ни домогалась – не могла добиться восстановления этого чина» (Дискуссия о монашестве. Из переписки о. Василия Зеньковского с сестрой Иоанной Рейтлингер // Вестник РХД. Париж-Нью-Йорк-Москва, 2003. № 1 (185). С. 60).
18
Доминик Десанти (урожд. Перская) (1920–2011) – известная французская писательница, журналист, историк, участница французского Сопротивления, автор книги «Встречи с матерью Марией: неверующая о святой» (СПб.: Алетейя, 2011).
19
Любопытно, что в народе сохранилась древнейшая форма Евга, употреблявшаяся в самых ранних памятниках славянской письменности.
Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке
Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения